Барон Брамбеус (О. И. Сенковский), знаток восточных языков, в 1834 г. (т. VI «Казаки») писал: «Мы не думаем, чтобы можно было рассуждать о происхождении слова «казак» без пособия ориентализма и его исторической критики… Слово «казак» есть собственное имя народа, который мы ныне называем киргизами. Кажется, что это поколение, издревле известное в Азии отвагою, хищничеством и ловкостью всадников, с давнего времени придало имя свое отрядам легкой конницы, употребляемой восточными властелинами для разных воинских назначений, подобно тому, как народное имя швейцарцев превратилось в Европе в наименование известного рода служителей. То верно, что у монголов, завладевших Россией, оно означало, кроме киргизов, еще вооруженных всадников, не приписанных ни к какому улусу, не составлявших собственности никакого хана, ни бека, бежавших от своих кочевых владельцев, коротко сказать — «вольных воинов» из разных поколений, соединявшихся в летучие отряды. Слова «казак» и «вольный» были как бы однозначащие, и поэтому первое из них, соединяющее в себе притом понятие о войне, так нравилось беглецам из России и Литвы, поселившимся на Днепре и на Дону. Вот все, что при нынешнем состоянии ориентальной исторической критики можно сказать с некоторою достоверностью о происхождении слова «казак»; оно, по-видимому, ничего не имеет общего с именем Касогов. Не должно, однако ж, думать, чтобы понятие «казачества» не было известно на севере гораздо раньше слова казак. Оно, кажется, очень древнее и в некотором отношении может быть названо коренным обычаем северных народов, проявившихся в разные времена под разными именами. Здесь мы позволим себе одно сближение. Хотя слово «казак» есть собственное имя огромного народа, но оно очень давно сделалось уже нарицательным и притом имеет правильное производство от известного корня. Как нарицательное в восточнотурецких языках оно означает — бесприютный, скитающийся, никому не подвластный, вольный. Бабер часто употребляет в своем джигатайском наречии слова «казаклык, казакламак» в этом смысле. Как производное оно происходит от «каз» — гусь и значит гусак — «свободный, как дикий гусь», говорят турки.
Название черкесов, которые сами себя именуют «адигами», происходит от персидского слова «серкеш», испорченного грубыми устами горцев, и тоже значит — «неподвластный, бунтующий, вольный»{6}.
Новгородцы, еще до нашествия монголов, славились своею «вольницей». Присовокупите к тому венгеро-славянское: гуса, гусар — «свободный всадник, бродяга, разбойник», происшедшее от слова гус (гусь), с его производными — «гусарити», т. е. разбойничать на море, «гусарица» — разбойничья лодка и т. д., и вы получите четыре однозначащих названия, четыре разных перевода одной и той же идеи. Вот почему донские и малороссийские казаки назывались попеременно то черкасами, то казаками, вольницей, то даже, как напр. новосербские их соседи и нередко товарищи, — гусарами{7}.
Остатки ордынских казаков, не присоединившиеся к киргизам — своим соплеменникам, образовавшим новое ханство, могли быть первым ядром, около которого копились русские беглецы. Скоро это ядро могло исчезнуть от безженства, преобладавшего в скопище, и русское поколение, беспрестанно умножавшееся новыми пришельцами, остаться хозяином союза. Таким образом, говорит в заключение Сенковский, первоначальное соединение двух разнородных племен нисколько не мешает нынешним донцам быть сынами славянских предков».
Устрялов в своей «Русской истории» говорит, что донцы составляют чудную смесь разноплеменных народов; что язык их состоит из разных элементов; что в чертах их лица есть нечто азиатское и что казаки гордятся своим происхождением от черкесов и даже сами называют себя черкесами{8}.
Д. И. Иловайский в «Истории Рязанского княжества» (Москва, 1884, стр. 203) пришел к заключению, что «в XV в. с одной стороны образуется в Рязанском княжестве особый класс служилых людей из передовой украинской стражи, а с другой — в Придонских степях собирается вольница из русских беглецов — разбойников».
То же самое о донских казаках говорит и Костомаров, признавая их не более как беглецами, а не какой-либо партией, стремившейся сделать изменение или переворот в обществе (Русская История, гл. XXI, Ермак Тимофеевич). Как тот, так и другой не делают серьезной попытки к объяснению этого загадочного для них слова «казак». Впрочем, Иловайский в своих «Розысканиях о начале Руси» (Москва, 1882, стр. 242), цитируя соображения проф. Вруна, помещенные в Записк. Од. Общ. Ист. и Др., т. XII, приходит к заключению, что «название «казаки», вопреки всем попыткам объяснить его из татарских языков, есть, вероятно, то же, что казары, с его вариантами: «казахи» у Константина Багрянородного (X в.) и касоги в нашей летописи».
М. О. Коялович, известный исследователь по истории Западной Руси (ум. 1891 г.), высказался вообще о казаках, что это испорченные силы русского народа, питомцы неестественно натянутой русской жизни времен Иоаннов III и IV, негодные (?) люди, испорченные «злыми началами управления»{9}.
Мнения историков Забелина, Соловьева и Ключевского о происхождении казачества я приведу после, а также попутно укажу и на взгляды по этому вопросу историков малороссийских и донских.
Историограф Карамзин, мнение которого я нарочито привожу после других, как более полное, говорит (т. V гл. IV), что «летописи времен Василия Темного, в 1444 г., упоминают о казаках рязанских, как особенно легком войске… Казаки были не в одной Украйне, где имя их сделалось известным в истории около 1517 г.; но, вероятно, что оно древнее Батыева нашествия и принадлежало торкам и берендеям, которые обитали на берегах Днепра, ниже Киева. Там находим и первое жилище малороссийских казаков. Торки и берендеи назывались черкасами, а также казаками{10}. Вспомним касогов, обитавших, по нашим летописям, между Каспийским и Черным морями, вспомним и страну Казахию, полагаемую греческим императором Константином Багрянородным в сих же местах; прибавим, что осетинцы и ныне именуют черкесов казахами. Столько обстоятельств, вместе взятых, заставляют думать, что торки и берендеи, называясь черкасами, назывались и казаками; что некоторые из них, не хотев покориться ни монголам, ни Литве, жили как вольные люди на островах Днепра, огражденных скалами, непроходимым тростником и болотами, принимали к себе многих россиян, бежавших от угнетения, смешивались с ними и под именем казаков составили один народ, который сделался совершенно русским, тем легче, что предки их с X в. обитали в области Киевской и уже были почти русскими… В истории следующих времен увидим казаков ордынских, азовских, ногайских и других; сие имя означало тогда вольницу, наездников, удальцов, но не разбойников, как некоторые утверждают, ссылаясь на лексикон турецкий: оно, без сомнения, не бранное, когда витязи мужественные, умирая за вольность, отечество и веру, добровольно так назывались».
Далее (т. VIII, гл. IV) Карамзин собственно о донских казаках говорит:
«…но важнейшим страшилищем для варваров и защитою для России между Азовским и Каспийским морями сделалась новая воинственная республика, составленная из людей, говорящих нашим языком, исповедующих нашу веру, а в лице своем представляющих смесь европейских с азиатскими чертами, людей, неутомимых в ратном деле, «природных конников и наездников», иногда упрямых, своевольных, хищных, но подвигами усердия и доблести изгладивших вины свои, — то были донские казаки, выступившие тогда (в половине XVI в.) на театр истории».