«Кто я такой, чтобы претендовать на мудрость, и что это за мудрость такая, если она мгновенно перевоплощается в гордыню? До чего же я слаб. Слаб до отвращения. И это ощущение превосходства над своими близкими, которое мной овладевает… — Он покачал головой. — Да кто я такой, чтобы чувствовать свое превосходство?
Говорят: „Если ты встаешь бодрым после молитвы, твоя молитва была услышана“. Я желал часы „Брегет“. Золотые. С моими инициалами на крышке. И я сказал об этом. И жена купила мне эти часы. Счастье обладания ими оказалось омрачено мыслью о том, что я сам напросился на подарок. Получился не сюрприз, а предвосхищенное удовлетворение желания, иначе говоря, разочарование. Я подстроил покупку часов. Выстрадал ее. Что, разве „Брегет“ показывает время точнее, чем „Иллинойс“? Или чем грошовый „Ингерсолл“? А если и так, что с того? Ведь каждый раз, когда я смотрел на эти часы, в мою голову могла прийти только одна мысль: „Вот часы, которые я выпросил у женщины“.
А теперь я думал бы, глядя на них: „Часы такого несравненного качества никогда не сломаются. Я буду носить их до самой смерти. Это воистину мои часы: я просил о них, и моя просьба была исполнена, и я обрел их“.
И вот их нет. Они могли бы предупредить меня, что не следует брать их с собой в тюрьму. Они остались бы у жены. Лежали у нее на бархатной подушке под стеклянным колпаком. Или на специальной подставке. Или висели, да… — Он мысленно поздравил себя с тем, что не содрогнулся от этой мысли. — Да, именно висели, потому что часы можно повесить, как любой другой предмет, как человека… И зачем только я взял их с собой на суд? И зачем столько раз доставал их, чтобы взглянуть на время? Зачем?
И все-таки. Все-таки. Боже правый, и все-таки я ничего не мог с собой поделать… Будто надеялся, что процесс вот-вот закончится. Хотя какой уж там конец… И все-таки я взял с собой часы. Будто их цепочка могла послужить мне доспехами.
И я носил их в субботу. Я работал в субботу, я не соблюдал субботу. Разве меня оправдывает тот факт, что и тысячи других людей поступали так же, и среди них моя родня? Коль скоро наша семья…»
Он поднял голову, услышав, как заскрипела, открываясь, деревянная дверь в конце коридора, старая зеленая дверь, которая вела в комнатку охранника.
Кивнул. За дверью была печка, и кофейник, и дощатый стол. Там было чисто и уютно.
Интересно, сознает ли охранник, как у него уютно? Оттуда доносился особый запах. Запах кофе, а еще он почувствовал запах кожи от нового портфеля, и услышал его поскрипывание. По коридору шел его адвокат.
Поднялся прокурор. Опустил голову, подвигал щеками, будто пытался высосать что-то, застрявшее между зубами. Повернулся к присяжным:
— Давайте немного порассуждаем о черной расе. И начнем с цитаты из Священного Писания. Ибо разве не написано во Второзаконии, что если рабу твоему хорошо у тебя, «то возьми шило и проколи ухо его к двери, и будет он рабом твоим на век»[3]. И я спрашиваю вас: кто согласится на подобное? И отвечаю сам, понимая, что вы прекрасно знаете ответ: это лучше, чем имеющаяся альтернатива. Альтернатива, которая непостижима для негритянского сознания. Непостижима для сознания человека, воспитанного — нет, рожденного на свет рабом. И вы знаете это не хуже меня.
…отправиться в мир — в чуждый для него мир — без всякой на то подготовки, и столкнуться с гонениями, нет, не за то, чем он является, а за действия, которые он совершает. Скажу больше — не за наглость таких действий, но за их неизбежную направленность на разобщенность, которая выливается во многие мучения и для черного, и для белого, но — и я знаю, вы, слушающие меня, сейчас согласитесь и разделите мою скорбь — бесконечно более тяжелые для черного.
Покинуть родную среду? Хлебнуть праведного гнева сумасшедшего города, и все ради странной причуды? Зачем? Кто согласился бы на такое?.. Кстати, вспомните поговорку, которая гласит, что, если бы каждый в этом мире действовал в своих интересах, на земле наступил бы рай. Да, мы можем представить себе негров, которые вследствие недомыслия, вследствие, как я говорил, странной причуды покинули бы дом хозяина. Мы испытали и такое. И неизбежным следствием…
«Почему я не могу выкинуть из головы фабрику, — думал Франк. — Это странно. Совершенно не умею сосредотачиваться. Мистер Фаулер способен говорить часами напролет, не переводя дыхания, а я сижу здесь и по десятому разу прокручиваю мысль о цене на кедровые болванки. К черту кедровые болванки. Подумаю о чем-нибудь другом. О Бруклинском зоосаде и повадках обезьян. И о том, что никто не может сказать об этих обезьянах ничего нового… — Лицо его вдруг просветлело. — Кроме этого! Моррис-то утверждал, что никто не может сказать про поведение обезьян ничего нового и поучительного, а я вот взял и сказал».