Она приблизилась, адвокат шел рядом с ней. Франк посмотрел на обоих.
Заметил, что перестал теребить кольцо на пальце.
Постоял, поймал взгляд тюремщика. Тот кивнул.
Тогда он сделал три шага, отделявших его от проволочной сетки, и стал ждать жену. Заложив пальцем в учебнике грамматики страницу, на которой остановился.
Слова долетали до него вместе с дуновением ветра из тюремного двора и казались свежими и приятными, как сам этот ветерок. Слова казались естественными, как открытие для себя некоей силы, о которой он раньше и не подозревал, которая определяла его сознание, руководила мыслями.
Как сила любви, внезапно открытая подростком.
Или сила отцовства, когда человек говорит себе: «Да, вот теперь я понимаю…» Когда столько неясного вдруг становится понятным, и понимание этого приходит не через перебор и упорядочение противоречивых мыслей, а через озарение, когда кажущиеся противоречия снимаются вдруг осознанной простотой.
«Да, — думал он. — Слова чистые, как ветер, и плодородные, как ветер. Как поле весной: в них идея спасения… Человеку достаточно принять идею спасения, и он спасется».
Но в этом — так утверждал раввин — кроется заблуждение. Человек не может сам себе даровать спасение. Радость, которую он чувствует при этом, порождается присвоением власти, обладает которой лишь Господь.
Связывая спасение — что бы это ни значило — с верой, человек ставит перед собой простейшую из задач и, выполнив ее, получает вознаграждение в виде ощущения собственной божественности. Конечно, это приятно. «Как это может ощущаться иначе?» — говорил раввин. И заниматься недозволенным сексом, и насиловать, и убивать, и все с разрешения Всевышнего — это тоже приятно. «Идолопоклонство в любом его проявлении, — сказал раввин, — вот та сила, что привела вас сюда».
Эти спасенные на протяжении двух тысяч лет собирались вместе, чтобы убивать и ненавидеть, и называли это добром.
Разумеется, они были крайне привержены своей идее. А какой дикарь будет называть свои зверства иначе чем освященными Разумом?
«Конечно, это приятно, — сказал раввин. — И скажите пьянице, что его пьянство — это религия, и скажите наркоману, что его безволие благословенно… — Он помолчал. — Мы не знаем, что есть правильно. Мы неспособны различать правильное и неправильное. Наши глаза обманывают нас. Наши сердца обманывают нас. Вот почему мы обязаны следовать мицвот[12]: что еще нам остается? Иллюзия понимания, которая ведет к тому, что мы провозглашаем себя Богом. В действительности мы ничего не понимаем».
«Конечно, тебя привлекают их песни, — думал Франк. — Глупец. Как привлекают и те, кто эти песни поет, и их предполагаемое „сообщество“. Думаешь, они примут тебя, если ты примешь их? Ты — объект презрения. Почему? Почему? Не тебе решать. Слышишь? Не тебе решать.
Будь невинен перед Богом — насколько сможешь, — и пусть христиане творят, что им вздумается. Ты не можешь их остановить.
Ты не можешь к ним присоединиться. Зачем тебе это?
Учись, живи и умри».
Но песня все сочилась в открытое окно: «Я хожу по саду одна…»
«Быть мужчиной, — сказал раввин, — значит вести себя как мужчина даже в тех ситуациях, которые не предполагают награды за мужество, даже если ты презираем, поносим, покинут, унижен, бессилен, напуган, осмеян. Так будьте мужчиной сейчас…»
Песня доносилась из открытого окна. И тогда он назвал ее силой, которой должен противостоять. И сам почувствовал себя сильным.
«Кто и когда узнает, что точка над „i“ была поставлена не тогда, когда было написано слово, а позже?
Какие методы, — думал он, — какая магическая область судебной экспертизы позволит выявить это?»
Ибо он не сомневался, что такие методы уже существуют; а если пока еще нет, то они непременно появятся в будущем. Именно на эту могущественную силу он возлагал свои надежды — на великодушного Господа, которого знал: когда он обращался к нему по имени, оно казалось ему слишком простым, слишком обыденным и мирским, чтобы в полной мере отразить его безграничную власть. Этим именем было Будущее.
В Будущем, он знал, обязательно появятся методы, которые позволят открыть все, что было сокрыто.
12
Мицвот (множ. число от