«Они появятся… потому что сейчас их нет, и это явственно ощущалось. (Ведь существуй они сейчас, разве факт их открытия не лишился бы своего значения, своей спасительной силы? Разумеется лишился бы.)»
Такие методы будут изобретены в будущем — хотя какие-то наработки уже наверняка существуют, ведь открытия не появляются на пустом месте, — причем для решения другой задачи, а вовсе не для того, чтобы изучить его жизнь или это письмо, да и вообще не ради изучения чернил, а совсем для другого дела, с его собственным никак не связанного. Но когда открытие уже будет сделано, — подумал он, — вдруг выяснится, что этот метод применим и в других областях, очень широко применим, в частности, для исследования чернил и датировки написанного.
И тогда — когда тайна будет раскрыта, в то золотое время в Будущем, в эпоху Прогресса, и Перемен, и Рая на земле, когда уже появятся эти методы, а дремучее невежество настоящего будет начисто сметено простым упорным трудом, — да, тогда, — он в этом не сомневался, — не составит труда точно определить момент, в который чернила попали на бумагу.
И тогда они узнают, что в его признании заключен секрет, в известной степени таинственнее и глубже, чем Простой Секрет его Души, в чем бы тот ни заключался.
Он боролся с этим.
Хотя им двигало желание очистить себя от позора, хотя он искренне пытался в каждой фразе, в каждом слове говорить правду, он знал, что лжет. На каждом слове, думал он, лежит печать желания защитить, смягчить, отвлечь. («Отвлечь кого?» — думал он, но продолжал писать.)
В любом случае, пытаясь отвести от себя подозрения, защититься, он писал о своей гордыне, о своем высокомерии и непорядочности в отношениях с людьми. Он писал о том, как бесцеремонно обращался с женой… Он писал, и писал, и все время думал: «Я мог бы описывать эти прегрешения бесконечно. Ибо я знаю, во-первых, что они действительно есть, а во-вторых, что их невозможно сосчитать. Мои грехи бесчисленны. Но я не жесток». И что думал, то и писал: «…плохо обращался с окружающими. Я медлителен и ленив. Но я не жесток».
Его письменная исповедь продолжалась.
И пока писал, задумался: справедливо ли он обвинил себя в лености?
Ведь он точно знал, что трудолюбив. Конечно, не как рабочие на фабрике, нет. Но — трудолюбив. Предан работе. Своей работе по административной части.
И не жесток.
Здесь он снова засомневался, но не так, как по поводу своих притязаний на усердие. Он знал: отрицая свою жестокость, он рассчитывал, что в будущем кто-то или что-то, некая сила, прочтет это, причем она проявит к нему интерес исключительно по той причине — и это следовало признать, — что его обвинили в убийстве той девушки.
И тогда они, люди из будущего, могут воспринять его добровольную исповедь как признак вины и сосредоточить внимание на том, что он сам со стыдом полагал своими «изъянами».
Нет, нет, кажущаяся искренность его исповеди была, в сущности, гордыней, и он это прекрасно понимал.
Он действительно мог быть повинен именно в тех грехах, которые описывал в исповеди и от которых, самим фактом их признания, надеялся очиститься.
Но не жестокость. Этого греха на нем нет.
И пока писал эти слова, он почувствовал, что перешел в новое состояние. «Я не жесток», — написал он и ощутил, как в один момент все перевернулось. В самой глубине души он чувствовал, что действительно никогда не был жестоким. Он видел жестокость, знал, как она проявляется, и не находил ее в своем сердце. Однако когда он писал «я не жесток» в своей исповеди, то почувствовал, как все перевернулось, и родилась новая мысль: да, но на письме все поменялось, и мое утверждение должно скрывать некую внутреннюю жестокость, о которой не ведает мое сознание.
Он посмотрел на исписанную страницу.
Увидел, что «i» в слове «insight», «озарение», плавно переходит в «n» и что точки над «i» он не поставил.
Хотя из контекста было понятно, что он имел в виду, да и слово легко угадывалось, он взял ручку и бережно поставил точку над «i».
«Кто узнает, — подумал он, — что точка была поставлена не тогда, когда писалось слово, а позже?»
Подняв ручку от бумаги, он подивился, насколько гармонично смотрятся вместе буква и точка.
Даже он, «обладая знанием „факта“», как он это сформулировал, не видел, где в цвете или форме кроется тот факт, что точка и буква были написаны в разное время.
«Но когда-нибудь, — думал он, — появится научный метод. — Он вздохнул. — Хотя что даст применение такого метода в данном случае? Чего они добьются этим?»
Он сидел на койке, спустив ноги на пол. Блокнот с исповедью лежал у него на коленях.