«С чего им придет в голову изучать мою исповедь, — подумал он. И еще: — Я унесу эту тайну с собой в могилу».
— Часто можно услышать, — сказал раввин, — что благословенны те, кто благословляет нас, и прокляты те, кто проклинает нас. Я считаю, что наша история доказала правдивость этого высказывания.
«Если Бог существует, — думал Франк, — значит, то, что со мной произошло, не может быть случайностью. А если здесь есть закономерность и смысл, значит, я смогу восстановить ту причинно-следственную цепочку, которая связывает мои действия и мои несчастья».
Только здесь, подумалось ему, он совершал ошибку эгоцентричной теологии. Разве цели Господа не могут или не должны отличаться от его собственных? «Разве не должны? — подумал он. И продолжал размышлять: — Приписывая какой-либо смысл своим страданиям, пусть даже смысл, который сам не могу постичь, разве я тем самым не предполагаю в очередной раз, что я со своими несчастьями важен для Бога? Тогда, возможно, я действительно важен Богу, чего не скажешь о моем счастье. Или, скажем, для Бога мое счастье не имеет значения, а вот мое благосостояние — да, имеет. И Он, кем бы Он ни был, в Своем могуществе ставит второе выше первого? Как хороший отец — или, раз уж на то пошло, как плохой отец…»
— Один человек, — говорил раввин, — бедняк, нашел на дороге хорошую лошадь. «Как тебе везет», — сказали ему друзья. «Ну, этого никто не знает», — ответил бедняк. Потом его сын взял лошадь покататься, она его сбросила, и он охромел. «Как же тебе не везет», — сказали друзья. «Ну, этого никто не знает», — ответил бедняк. На следующий день в деревню за еврейскими парнями пришли вербовщики. Те, которых забирали в царскую армию, должны были служить двадцать пять лет. Но сын бедняка был хром, и его не забрали. «Как тебе везет», — сказали друзья. «Ну, этого никто…»
«Да, — думал Франк. — Да, так оно и есть».
Словарь иврита стал его пропуском в другой мир.
«Имей я фотографическую память, — думал он, — хватило бы одного взгляда… Но какая была бы в том заслуга?»
Пробегая взглядом эти слова, зная, что удержать их в памяти все равно не сможет, что они принадлежат ему лишь мгновение, он прощал себя за эту слабость.
«Есть что-то культовое, что-то свойственное Востоку во внимательном изучении выбранного наугад древнего текста, — думал он. — Да, он дошел до нас именно в таком виде, но таким по воле случая он был зафиксирован, а ошибки, допущенные при переписывании, обрели статус канона и изучались на протяжении поколений. Впрочем, разве из ошибки нельзя вывести истину? Как это сделал, например, Грегор Мендель. С другой стороны, разве не можем мы с точно такой же вероятностью получить бессмыслицу? И разве оба этих случая не являются следствием изучения нами Священного Писания?
И, придя к такому выводу, на что же я потратил утро?
Разве не можем мы изучать любой текст? И куда нас это приведет?»
— Бет-Лехем, — произнес он. — Дом хлеба. Хлебный дом. Наверняка дом, где живет какой-нибудь пекарь. Елизавета: клятва Бога моего. Даниил: Бог — мой судья. Бетель: дом Бога. — Он посмотрел на словарь иврита, который держал в руках. — «Если ты встаешь освеженным после молитвы, молитвы твои были услышаны»[13].
И тогда Палестина стала мечтой.
Не та, что заселена турками — кто бы и какими бы они ни были, — а та, что существовала в библейские времена, когда кочевые племена белых людей, таких, как мы сами, бродили по пустыне — нам она могла бы показаться не слишком гостеприимной, но для них стала удобным домом. Да, пустыня была для них домом. Жаркая, но сухая днем, холодная по ночам, допустим, но разве ли одно не служит желанным отдыхом от другого? И разве по ночам в этой холодной пустыне не мог человек чувствовать себя — а наверняка так оно и было — уютно, завернувшись в шерстяные одеяла и шкуры, такие теплые, такие легкие и удобные для переноски? Разве это не делало пустыню домом?
И что вообще человеку нужно, кроме тех немногих вещей, которые он может унести с собой?
— Я произошел от кочевого народа, — сказал он. — Весь мир мой дом.
Разве раввин не учил его: Арами Аводи Ави?.. «Отец мой, — как сказано в учении, — был странствующий Арамеянин, и пошел в Египет и поселился там с немногими людьми, и произошел там от него народ…»[14]
Каждый раз, когда Франк вспоминал эти слова, он чувствовал внутренний конфликт.
Ему очень нравилось то, что он воспринимал как первый проблеск понимания и умения оценить поэтичность иврита, ему нравилась аллитерация первых трех слов, но он чувствовал стыд, потому что слово «арамеец» вызывало ассоциации со светловолосым, «нееврейским» человеком, одним словом, с христианином. Будто учение претендовало на более благородное или, точнее сказать, на более «чистое» наследие.