Обобщая все эти примеры в том виде, как они представлены древнерусскими текстами, мы отмечаем прежде всего их конкретность. Они так никогда и не стали обозначением более высоких, душевных страданий, потому что крепко повязаны образом истекающего гноем больного. Даже те из них, которые под влиянием многозначности греческих лексических соответствий в текстах высокого стиля мало-помалу получали отвлеченное значение, не вышли за пределы простого указания на ущерб или пакость, которые творятся опять-таки в отношении тела и имущества, а не души или духа. Последовательное отталкивание от сферы духовных переживаний сосредоточило эти слова на конкретности физического страдания, и потому выражение духовного не перешло в представление о душевном. Лишь глагольные формы, да и то очень поздно, в своих переносных значениях стали использоваться для выражения уязвленности или ранимости, но только в отрицательном, осудительном смысле, с неким упреком по отношению к личности, для которой ранимость и уязвленность — всего лишь признаки слабости.
В древнерусском языке вредный — просто поврежденный, т. е. сам по себе страдающий от вереда или вреда; сегодня существует совершенно иное представление о «вредном»: он вредоносен. Подобный разворот мысли от внутреннего повреждения человека к внешней его вредоносности вполне понятен. Все то, что осуждается нравственной силою, в опорных своих определениях как бы извлекается из мира внутренних переживаний личности. То, что вредно для тебя самого, оказывается вредным и для окружающих. Таков завершающий момент длительной истории изменения представлений о вреде и вредном. В древнерусском сознании слиянностъ субъектного и объектного еще препятствовала подобному разложению представления на два четко соотнесенных понятия.
Для того, чтобы это случилось, потребовалось сначала разобраться в отношениях между чужой виной и личным грехом. И тогда уяснилось общее качество — вред, и его причина — вредность.
Среди слов, обозначающих словесное столкновение между людьми, определенно различаются три группы.
В первой из них все слова — структурно схожие, образующие при помощи приставки съ-, которая указывает на совместность действия: съвада, съвара, съсора. Приставка — принадлежность глагола; и действительно, эти слова образованы от глаголов. Глагол вадити ‘клеветать’ в древности имел значения ‘выявлять степень вины — называть — выдавать’. Глагол варити ‘спорить’ в древности обладал значениями ‘сказать правду — поклясться’ в том, что так было. Глагол сорити ‘отвечать, клясться’ сопоставляют с латинским словом sermo ‘разговор’, ‘молва’: кто-то поклялся, что было так, а не иначе — кто-то это оспорил. Смысл во всех случаях всегда один: описывается как бы наваждение, идущее со стороны того, кто оспаривает твои права, наводит тень на суть дела, клевещет; отсюда же слово васнъ ‘спор, раздор’, еще более древнее, чем каждое из трех указанных выше отглагольных имен.
Но различие по смыслу было свойственно этим словам уже в Древней Руси.
Сваритися в древнерусском переводе «Пандектов Никона» соответствует многим глаголам болгарского перевода текста: претися, укоряти, пинати, которатися, коромолитися (крамола), бранитися, боротися и т. д. Сердиться и гневаться — вот общий смысл всех этих глаголов, и в русских летописях глагол сваритися всегда используется именно при описании гнева. Когда некий князь говорит о герое «Жития» сваряще, его жена отвечает: «Послушай, господи, и не гнѣвайся!» (Материалы, 3, с. 264); Феодосий Печерский осуждал своих послушников, которые «дѣлають сварящеся и шегающе (издеваясь) и кльнуще другъ друга» (Усп. сб., 48г). «Якоже глаголеть мудрый Соломонъ: гнѣвъ, укротимъ лжею, проливаеть сваръ, а рать, не до конца смирена, проливаеть кровь» (Лавр. лет., 137, 1187 г.) — сказано в связи с тем, что князь Всеволод «бояся Бога, не хотя видѣти свады»; следовательно, свада воспринималась как следствие затеянной свары. И свада, и свара — это распря, сопровождаемая тяжбой («делом»), и такой она воспринималась довольно долго, до конца XIV в.