– Ну правда, дедушка, – сказала Элси, которая во всем этом не видела никакой трагедии, – пойдите переоденьтесь.
Мальчик смотрел, как загорается бумага. Сначала она вспыхнула. Потом начала тлеть.
Вскоре старик ушел переодеваться.
Переменив одежду, Стэн Паркер, в отличие от большинства людей, сам почти не менялся. Каждое иное платье обволакивало его жену, Эми Паркер, иными тайнами. Но муж был прямодушнее, чем она, и это приводило ее в раздражение. В старческом возрасте он стал видеть все предметы такими, какие они есть, и жесты воспринимал только в их прямом значении. От этой оголенности жизнь не стала для него менее удивительной. Если умрет жена, думал Стэн Паркер, он будет жить в одной из комнат, где поставит кровать и стул, а все свои вещи сложит в упаковочные ящики, кое-что из одежды повесит на вбитые в стену крючки. Но жена, слава богу, жива, и непохоже, чтобы она собиралась умирать. Он любил свою жену, хотя она доводила его до такого состояния, что у него, казалось, вот-вот сломаются челюсти – так крепко он стискивал зубы.
Они прожили вместе целую жизнь, и у них образовались простые общие привычки. Оба предпочитали есть вареное мясо – оно полезно для желудка. Она привычно просыпалась ночью, когда он в потемках ощупью обходил кровать вокруг и выходил помочиться. Потом они медленно плыли по волнам дремоты и наконец проваливались в глубокий предутренний сон.
В тот вечер, когда Стэн промок под грозовым ливнем, зрение его было ясным, как никогда. Нарезав говядину, он взглянул на жену, вернее на ее поредевший пробор; излив свое раздражение, она не поднимала на мужа глаз и молчала. Он перевел взгляд на внука, – тот собирал крошки смоченными кончиками пальцев и слизывал розовым кошачьим языком. Мать сидела, готовая за кого-нибудь вступиться.
Старик неожиданно уронил нож. Звук был оглушающий.
– Ох! – вскрикнула его жена, хватаясь за сердце.
В электрическом свете все казалось поразительно четким.
Элси завела очередной рассказ про каких-то своих знакомых.
Но яркий свет, стоявший в глазах Стэна Паркера, отстранил все окружающее. И все другое начало вплывать в пронизанный светом мир старика. Он вспомнил книжные полки, которые теперь мастерил, – в последние годы он стал увлекаться столярной работой, – и с необычной ясностью увидел маленькую щербинку там, где шипы соединялись в «ласточкин хвост», его тревожило, что так он и останется, этот изъян. Но вообще-то простота и точность столярной работы давали ему глубокое удовлетворение. Какое-то время он сидел, созерцая эту щербину на полке с улыбкой, сморщившей его задубелые, добрые щеки, и неожиданно сказал:
– Я, пожалуй, пойду, лягу сегодня пораньше.
– Ну вот, – сказала Эми Паркер, когда муж ушел, – конечно, он простыл.
Она это знала и раньше, ее тоже все время лихорадило. Какая бы ни пришла беда, ей придется вынести ее на своих плечах.
Ночью она прислушивалась к дыханию мужа и раз-другой дотронулась до него. И не могла понять, спит ли он или сердится на нее.
Наконец она заснула. Она еще спала, когда муж проснулся и неподвижно лежал на кровати, уставясь в темноту. Никогда он не знал такого очищения души, как сейчас, пылая от жара. Все, что он пережил, все, что видел он в жизни, было проникнуто великой простотою доброты. Все поступки, приходившие на память в просторной тьме его комнаты, были предельно честны, как свежеобструганное дерево. Но все же не было уверенности на его напряженном лице. Оно ворочалось из стороны в сторону и терлось о подушку. Запекшиеся губы пытались высказать вопросы, обращенные, конечно, не к жене, – она бы не сумела ответить, – а к какому-то таинственному, так до сих пор и не найденному источнику познания. Но яркий, лихорадочный свет, в котором он лежал, думал и четко видел предметы, начал меркнуть. Ему захотелось прочесть что-нибудь написанное крупными буквами, ну хотя бы вывеску. Но вывески не было, и он терся щекой о подушку и ощупывал свои суставы. Он уже устал и временами чувствовал боль. Боль приходила короткими толчками. Временами он выражал вслух эту боль и свою тоску. Господи, господи, говорил он, но голос его был тихим и тусклым, как шорох опилок.
Один раз он с закрытыми глазами увидел себя и его в мастерской, среди стружек, обвивавших их лодыжки. Он – это, само собой, мальчик, ибо на склоне лет у него появился внук, который заполнил все его мысли, хотя старик никогда в этом не признавался. Отношения у них были прекрасные, хотя ограничивались, пожалуй, пределами мастерской. Вне мастерской оба как будто и не существовали друг для друга, во всяком случае они почти не разговаривали. Зато в мастерской каждый их разговор был чем-то вроде исповеди.
– Гляди-ка, – сказал однажды старик, обнажая древесину взмахом своего смелого рубанка, – похоже на карту, а? Вот горы. А это – вершина горы. Круглая. И самая высокая.
– Да, – сказал мальчик. – И реки, и заливы.
– Я, бывало, в детстве рисовал карты, а заливы заштриховывал синим карандашом. Мексиканский запив, он большущий такой.
– А я не очень умею рисовать, – сказал мальчик.
– А что тебе хотелось бы делать?
– Я напишу поэму, – ответил мальчик.
– Откуда ты знаешь, что за штука поэма? Читал какие-нибудь?
– Не читал, – сказал мальчик, прикусив щеку изнутри. – Но все равно знаю.
Мальчик протянул руки в сонный день, как будто обнимая воздух.
– Дедушка, а у тебя не бывает, что ты знаешь про что-то просто так, ниоткуда?
Старик, лежавший в своей постели, как в темнице, и сейчас не мог на это ответить. Горло у него пересохло. Сквозь жар, сквозь младенческую беспомощность он пытался вспомнить – что-то такое он должен был непременно сделать и что-то понять. Он откинул голову на подушку, опрокидывая на себя темноту, надеясь, что убежденность будет вознаграждена озарением.
Хотя уже забрезжил свет.
Пора, Стэн, говорили пухлые веки жены.
– Худо мне, Эми, – сказал старик. – Ты позови Джека Финлейсона, пусть поможет управиться с коровами.
Стэн Паркер болел довольно долго. У него оказался плеврит. Его выходили общими силами. Приходил Джек Финлейсон, охотно согласившийся помогать по хозяйству, он был человек порядочный, но страшно запутавшийся в собственных делах, приходила и его жена Мерл, кое-что делала по дому, потом сидела у двери, пила чашку за чашкой чай с молоком и рассказывала всякие истории. Стэн Паркер сознавал, сколько делают для него окружающие. Пусть их, он не торопится. Но когда ему сказали, что надо вставать, он встал с кровати, и его держали под мышки, однако вскоре он уже ходил сам и одежда на нем болталась, как на вешалке.
Но он ушел в себя еще на один шаг глубже. Во время своего выздоровления он смотрел на людей невидящими глазами, и чаще всего они быстро отворачивались, предпочитая разговаривать с его женой. Он, конечно, еще не совсем оправился. И у него появилось обыкновение смотреть на людей так, будто он видел что-то, стоящее у них за спиной, и им становилось не по себе, потому что обернуться и проверить было как-то неловко.
А Стэна Паркера просто поражала новизна того, что он видел.
Глава двадцать первая
За последние годы вдоль дороги в Дьюрилгей, на которой издавна жили Паркеры, выросло много новых домов. Остались и старые, обшитые тесом, их вобрал в себя лес, а новые постройки оттеснили от дороги. Деревянные домишки стояли среди тесно обступивших деревьев, как оазисы в пустыне прогресса. Они были обречены на забвение, на разрушение, их в конце концов сметут с лица земли вместе с костями тех, кто так и не покинул своего жилья; впрочем, то были люди нестоящие, либо совсем отчаявшиеся, либо дряхлые старики. И если жители этих старых хибарок в смятении поднимали шум, это почти не нарушало покоя кирпичных домов, стоило только закрыть окна и двери да включить радио. Кирпичные дома спокойно утверждали свое господство. Они вырастали один за другим, темно-малиновые, синеватого цвета окалины и бычьей крови; появилась даже общественная уборная. В новых домах свято соблюдался ритуал домашней уборки. Никто не помнил, откуда он взялся, но все выполняли его регулярно, с ортодоксальным рвением и однажды даже с жертвоприношением – жертву поразил током пылесос, в жаркое утро, когда цветущие изгороди из лантаны пахнут кошками.