Руки мужа были в земле. И земля была влажная, черная и спокойная.
Он присвистнул.
– Стащил? – сказал он. – Вот старый плут!
Она глядела на его обнаженную шею. В эту пору по утрам от капусты шло голубоватое сияние.
– Она-то была ни к чему, – добавил он.
– Ну ясно, ни к чему.
Но была запальчивость в этих медленных словах, как бы тянувшихся вслед за ней, когда она повернула к дому. Конечно, от терки не было проку, разве только подержать ее в руках, как в то утро, когда они ехали на повозке из Юраги по равнине мимо винебловской дохлой коровы. Или когда летели искры и старик с библиями молол смешную чепуху, чем дальше к ночи, тем больше, а она под конец тоже смогла предъявить свое единственное сокровище, свой Золотой Берег, только осязаемый, – серебряную терочку для мускатных орехов.
Стэн Паркер, еще не научившийся отличать правду от неправды, все-таки меньше пострадал от старого жулика. Его Золотой Берег по-прежнему мерцал перед ним в дымке надежды, когда он выпалывал сорняки на своей земле, когда он валил деревья и натягивал проволоку изгороди, которой обнес свои владения. К тому времени его земля была почти целиком огорожена. Но чем еще он владел, кроме земли, Стэн и сам не знал. Быть может, жизнь его так и пройдет за проволочной изгородью в смутной тоске? Он всматривался в дали, и оттого его взгляд становился отрешенным. Он начинал нетерпеливо, почти с остервенением рубить залежавшиеся стволы, но вскоре гневно швырял топор, – должно быть, дерево ничего ему не раскрывало. Он вслушивался в окружавшие его звуки, в неясные бесконечные шепоты, из которых грозил, всегда только грозил вырваться какой-то голос, единственный и главный.
А тем временем он входил в возраст. Тело его отвердевало, принимая скульптурные формы мускулистой мужской стати. И посторонний глаз, наверное, не усмотрел бы никаких признаков того, что душа его не отвердела, не приняла ту устойчивую обтекаемую форму, в которую так удобно укладываются иные человеческие души.
Глава пятая
Местность постепенно заселялась новыми людьми. Время от времени они проезжали мимо со столами и матрасами на повозках и в фургонах, запряженных волами, кто-то даже запряг собаку в детскую коляску, свежевыкрашенную в черный цвет. Иногда кто-нибудь приходил с бурдюком набрать воды из колодца Паркеров. Однако большинство новоселов не спешили завязать знакомство с теми, кто уже обжил эту землю, они только посматривали на них искоса, а Паркеры провожали их долгим равнодушным взглядом.
Одна молодая женщина, которой стало нехорошо, зашла посидеть у них на веранде, протерла лицо намоченным платком и сказала, что здесь ужасно одиноко Эми Паркер ничего не ответила. Она еще не умела чувствовать одиночества, базарные дни были не в счет. Когда новоселы скрывались из виду, тишина мгновенно смывала их мало ощутимое присутствие. В расцвеченном попугаями утре тишина звучала, как колокола. И Эми наслаждалась ею.
Теперь перед верандой цвел куст белых роз, о которых она говорила и мечтала, – его привез из города муж. Куст разросся, разлохматился и был усеян крупными, округлыми, точно бумажными, помпонами роз, пахнувших табаком. Пожалуй, чуть холодноватого тона. Наверно, из-за влажного зеленого света на этой стороне дома, где вокруг куста высились длинные стебли травы, которую называют «коровьей чесоткой». Со временем ветки куста почернеют и будут торчать во все стороны. Но сейчас розовый куст Эми Паркер был сочно-зеленым. При луне белые розы казались изваянными из мрамора. В мощном свете полдня они светились и роняли бумажные лепестки в желто-зеленые заросли «коровьей чесотки».
– Вы, как видно, любительница цветочки разводить, – сказала женщина, чья двуколка, заскрипев, как бы сама собой остановилась у калитки.
– У меня всего один розовый куст, – спокойно ответила Эми Паркер.
– С этих финтифлюшек не разживешься, – сказала женщина в двуколке, – но, конечно, кому что нравится.
Эми Паркер ощутила неприязнь к этой женщине, как, бывало, к своей тетке Фиббенс, хотя эта была еще молода.
– Надо же иметь что-то для души, – сказала Эми Паркер.
– Пф, – фыркнула молодая женщина, и будь она ломовой лошадью, то непременно взметнула бы хвостом. – У нас имеются свиньи, две супоросных матки и славный молодой кабанчик, да еще и курочки-молодки, а мой страх как любит огородничать, мы нынешней весной на пробу картошку посадили, хотя такой мороз потом ударил, что не дай бог.
Слова горошком выкатывались у нее изо рта, голова с узлом черных блестящих волос вертелась туда и сюда, на щеках темнел густой румянец, и каким-то образом все это придавало дюжей молодой женщине еще больше сходства с ломовой лошадью.
– Так что не говорите, что без роз и жить невозможно, – добавила она.
– А мне нужна моя роза, – упрямо ответила Эми Паркер.
– Вы на меня не сердитесь, милушка? – спросила молодая женщина. – Это же только мое собственное суждение. Мой говорит, меня хлебом не корми, дай только языком почесать, но ведь женщина должна же дышать, и что плохого, если как дыхнешь, так словечко-другое и выскочит, а?
От ее болтовни Эми Паркер начала оттаивать.
– А глухомань здесь страшная, – вздохнула женщина. – Сама-то я на болотах родилась, уж чего говорить, но тут хоть глотку надорви, все равно ни одна живая душа не услышит.
Эми Паркер прислонилась спиной к калитке. Раньше она не чувствовала, что живет в безлюдной глуши, только недавно почувствовала, потому что слишком многое наводило на эту мысль, а сейчас пустыню заселила собой эта кубышка, ее новая подруга, сидевшая в двуколке.
– Мы все-таки вдвоем здесь, – произнесла Эми Паркер, словно оправдываясь.
– А, – сказала женщина, – ну да.
Но взгляд ее стал пустым. Она сидела, уставясь прямо перед собой. Живое ее лицо потухло, и тяжелый узел блестящих волос стал распадаться.
– Так вот, – выговорила она, как бы проталкивая слова сквозь что-то, с чем боялась не справиться. – Я в город еду продать кое-что. Мой-то ни сегодня, ни завтра не прочухается. Я так считаю, что вообще-то это недуг, только у него никакой не недуг, у него просто барские замашки. Мол, право у него такое есть – от поры до поры надираться, как благородный или как мразь последняя, и пустую посудину расшвыривать, чтобы жена себе ноги переломала об те бутылки, что по всему двору валяются.
Она собрала пряди волос в узел и рывком ухватила вожжи.
– Это я разоткровенничалась, – сказала она, – потому что мы вроде стали уже знакомые, но что-ничто, а он не такой уж плохой, мой-то.
И она принялась щелкать пересохшим языком, настегивать собранными в кулак вожжами, подпрыгивать на перекладине сиденья, и будь лошадь получше, все это заставило бы ее тронуться с места.
– Лошадь у вас хворая? – спросила Эми Паркер.
– Другая была хворая, – объяснила ее новая приятельница. – А эта – нет. Сейчас побежит, разомнет свои косточки.
Побежит или нет, но лошадь была кожа да кости. Ее глаза да еще нагнеты от сбруи в двух-трех местах являли пиршество для мух.
– Ход у нее хороший, – отдуваясь, сказала женщина. – Только вот как остановится, так уж накрепко. Эй ты, но! Но, глухая тетеря, тварь бесчувственная!
Тележка заскрипела.
– Ну вот, значит, мы познакомились, как и подобает соседям. Мы живем милях в двух от вас, за поворотом, где лежит наша дохлая гнедая кобыла. Если вам захочется попить чайку и покалякать, я уж так буду рада. Наш дом легко найти, правда, он еще недостроенный. Вы только смотрите, где дохлая лошадь, наша прежняя, лежит, мой нарочно оставил ее как примету.
И уже когда двуколка нехотя потащилась вперед, кренясь на камнях женщина наклонилась и опять заговорила, и вспотевшее от долгой болтовни лицо ее блестело. Над вырезом ее лучшей блузки виднелись родинки, а на вязаной жакетке – следы разбившегося сегодня яйца. У нее была славная улыбка, у этой соседки. От чисто вымытой кожи веяло дружелюбием.
– Ой! – воскликнула она. – Я же забыла сказать – меня зовут миссис О’Дауд.
Эми Паркер тоже назвалась, осмелев с тех пор, как сменила фамилию Фиббенс, и вскоре соседка скрылась из виду. И опять остались одни деревья.