Молодая женщина отошла от калитки и вернулась в дом, думая о своей подруге. Конечно, она ее подруга – Эми Паркер, еще никогда не имевшая подруг, твердо верила в это. Все утро, скребя доски стола, выбивая половик, помешивая в кастрюле, она раздумывала над словами соседки. Какие-то предметы, увиденные иными глазами, вдруг поражали ее. Кровать, например, и ее огромные сияющие медные шишки на скромных железных столбиках. Молодая женщина бродила по своему дому и засмеялась навстречу псу, которого так и не сумела полюбить, а пес смотрел на нее в упор удивленными, но непрощающими глазами и подергивал кончиком носа цвета сырой печенки.
– Стэн, – сказала она мужу, шедшему следом за собакой, – у нас есть соседи, она сегодня проезжала мимо. Ее зовут миссис О’Дауд, а муж у нее пьяница.
– Уже и ирландцев сюда принесло, – отозвался Стэн Паркер, положив шапку и наливая в таз воды умыться перед обедом.
– Ну и что? – отозвалась она. – Тут так одиноко.
– Вот новости!
– Приятно же с кем-то поговорить.
– А я на что?
– Ну, – сказала она, сдирая кожуру с крупной дымящейся картошки. – Ты!
Ему не удалось испортить ее радостное настроение.
– Она совсем другое дело, – добавила Эми Паркер.
Она подавала ему обед, не поднимая глаз, и это его раздражало.
– Следующий раз приглядывай за вещами, – сказал он, набив полный рот праведной картошкой.
– Да что ты, она честная женщина, – возразила жена, – по разговору видно.
– Тот проходимец с библиями тоже умел разговаривать, – пробурчал муж. Горячая картошка обжигала рот, и потому голос его стал сердитым.
Он сидел и отламывал хлеб как-то так, что мослы на его запястьях казались особенно большими и несуразными.
Женщина примолкла. В комнату забралась пестрая курочка, ее любимица, которой она иной раз позволяла поклевать под столом, и в наступившей тишине слышался стук куриного клюва по дощатому полу. Как будто решительно ставились точки после сказанных слов.
Но Эми Паркер не могла отказаться ни от мужа, ни от своей новой подруги. Они как-то перемешались в дремотном полдне. На нее нашла теплая грусть, такая, что даже приятно было ей предаться, легкая и сладостная, как крепкий чай, который туманит глаза и все окружающее отодвигает куда-то вдаль.
Вскоре муж поставил свою чашку и вышел за дверь. И они ничего не уладили. Первый раз с тех пор, как они жили вместе, между ними возникло какое-то недоразумение, и это грустное и вместе с тем приятное состояние продолжалось весь жаркий день.
– Ну и что? – говорила она себе, в сердитом возбуждении втыкая иголку в носок, который она взялась штопать, – все это пустяки. К вечеру, наверно, будет гроза. На верхней губе у нее выступили капельки пота. В листве уже шевелился легкий ветерок. И в той стороне, откуда приходят грозы, кучились облака. В предчувствии какого-то события она уколола палец, пососала его и нервно свернула носок в комочек. А тяжелые облака уже надвигались, клубились, сталкивались и громоздились друг на друга. Ветерок, поначалу легкий, повлажнел и стал развязно шумным. Он задирал кверху все, что мог задрать. Женщина в доме встала и захлопнула дверь, стараясь создать иллюзию безопасности, – пусть даже только иллюзию, потому что над ней вверху рвались черные тучи. Гонимые ветром серые космы разъяренных туч бежали по небу быстрее, чем ее кровь, и в ней нарастал страх.
Ветер уже бился в стены деревянной коробки, где она очутилась, как в ловушке.
Да где же он? – говорила она, заметавшись по комнате. На ее лице темной щелью зиял приоткрытый от страха рот.
Он, ее муж, в это время сколачивал во дворе сарайчик. Стук его молотка, поначалу такой внушительный и нарочито громкий, превратился в слабенькое звяканье. Но Стэн Паркер засмеялся. Приближение грозы вызывало в нем странное удовольствие. Запрокинув голову, он смотрел на мчавшиеся тучи. Губы его раздвинулись в напряженной, неуверенной улыбке, обращенной к небу, кадык на шее обозначился, но как-то ничтожно. И вдруг сам он весь стал ничтожным. Словно бы мелким хрящиком. Из его горла вырвался жиденький смешок. Штанины, свисая с бедер, хлопали по спичечным ногам.
И сразу налетел ветер, вздыбилась листва, всю землю закружило вихрем, грозившим подхватить его и унести.
В детстве он, бывало, лежал на жестком, набитом конским волосом диване и волны восторга и страха несли его по страницам Ветхого завета. И сейчас, когда он пригнулся к земле, когда вот-вот сверху ему на голову мог обрушиться удар, вспышка молнии высветила в нем воспоминание. Бог подул из туч, и людей разбросало в стороны, как листья. И невозможно было угадать, кто на чьей стороне. А было ли когда возможно? Среди злобной неодушевленности камня и неистовой борьбы деревьев с вихрем он уже ни в чем не был уверен. Сейчас им владело почти физическое ощущение беды, оно еще не стало страхом, но ему хотелось, подняв глаза, увидеть хоть какое-то сочувствие на лике неба.
А на небе все сильнее густела чернота. Ветер несся сплошным непрерывным потоком, и человека охватила жуть.
Он увидел бегущую к нему жену, руками и ногами она боролась с ветром и со своим платьем. Он смотрел, как незнакомо извивается ее тело, видел ее опустошенное чужое лицо, и вдруг у него возникло ощущение, что это вовсе не та девушка, с которой он обвенчался в церкви городка Юраги, не ее он любил и не с ней поссорился, но он заставил себя, спотыкаясь, двинуться ей навстречу. Чтобы прикоснуться к ней.
Они стояли среди бури, держась друг за друга.
– Что нам делать? – вырвалось криком из ее странно искривленного рта.
– Ничего мы не можем сделать, – прокричал он, – только надеяться, что это пройдет!
Они обхватили руками друг друга. Каждый почти вслепую старался прижаться лицом к бесплотному лицу другого. И от близости другого к каждому вернулось ощущение собственного тела. На время они снова стали самими собой. Их ноги непрочно упирались в землю.
– Мне страшно, Стэн, – проговорила она.
Следовало сказать что-то ободряющее, но ему тоже было страшно, и потому он молчал. Он только прижал ее к себе покрепче, и ей стало спокойнее.
А ураган бушевал.
Желтая корова, изогнувшись под ветром, насколько позволяло ей большое брюхо, галопом помчалась неизвестно куда. Собака – одни ребра и выпученные щенячьи глаза – припала к ногам хозяина. Над землей летели не то куры, не то пригоршни перьев. Лист железа, содранный ветром, понесся по воздуху, хрустко бренча, как серебряная бумага.
– Ах-х! – выдохнула женщина в шею мужа, бывшую прежде такой сильной.
Ломались огромные деревья. Два-три грохнули оземь, каждое – как серый взрыв. Будто взорвался порох. Желтая корова, вскидывая рога, успела проскочить под ветвями. Вихрь швырнул мужчину и женщину на землю с такой же легкостью и простотой, с какою валил деревья. Он и она лежали и смотрели друг на друга, в глаза друг другу, а собака лизала им руки с медленным шершавым упорством, словно обнаружив для себя незнакомый вкус.
– Мы вроде бы живы, – слабо усмехнулся он.
Ливень забивал ему рот.
– Бедная наша корова! – воскликнула она.
– Да ничего с ней не случилось.
– Я знаю, – крикнула она, – знаю!
Дождевые струи пузырились у нее на губах.
Мокрая холодная пелена окутывала их, пока они не почувствовали себя нагими, – казалось, тело облегает только дождь. Его струи косо били по расщепленным пням на месте прежних деревьев, потом начали падать отвесно, стало быть, ветер прекратился. Теперь был только ливень.
– Что это мы тут сидим? – засмеялся Стэн, такой неожиданно юный в своей наготе.
И совсем юной показалась ей его голова с прилипшими к коже волосами.
– Да, – сказала она, – должно быть, мы малость рехнулись.
Она глядела на него изумленно, будто увидела в первый раз, и готова была оправдать любую необузданность поступков или чувств. В самом деле, чего ей, собственно, бояться, сидя у растерзанных деревьев с этим молодым и незнакомым нагим человеком. Если у нее родится сын, думала она, может, он будет таким же белозубым, с глянцевой кожей и с такой же четко очерченной красивой головой. Ей захотелось целовать его, но это нарушило бы то состояние особой чистоты, что пришла к ним после всего, что они испытали. И она быстро поднялась на ноги и расправила на себе мокрую тряпку, что была раньше юбкой, – дел впереди невпроворот, а от всяких дум жизнь не станет другой.