– Да, – сказал Стэн Паркер, – кончился наконец.
Он повесил на гвоздь тряпку, которой вытирал вымя серо-голубой коровы.
– Я наперед знал, – продолжал старик.
– Откуда, Фриц? – спросила Эми Паркер.
– А, – произнес он, – знал я. Есть приметы. – И тут же запели молочные струйки.
– А наводнение как? – спросил старик.
– Страшное было наводнение, – сказала Эми Паркер. – Стэн видел больше, чем я. Но и я кое-что видела. Некоторые потеряли все, что у них было.
Старик поцокал языком над ласковыми молочными струями.
– Мы привезли ванну, Фриц, – сообщил Стэн Паркер.
– Стэн нашел, – сказала жена.
Подсаживаясь к большим безмятежным коровам, они выжимали белые струи из тугих, как резина, сосков.
Стэн Паркер, крепко упершись ногами в чистый кирпичный пол, ждал, что его жена расскажет о заблудившемся мальчике, но, по-видимому, она не собиралась рассказывать, во всяком случае сейчас.
Они сидели, выжимая молочные струи, и ведро, что держала коленями Эми Паркер, начало наполняться беспокойной пеной. Нынче утром дойка, казалось, длилась бесконечно, как и те минуты, когда мужчины гремели бидонами, а коровы с пустым выменем, хлопавшим по ногам, бессмысленно сбивались в кучу. Наконец она выбежала из ограды и бросилась через двор. Скорее в дом. Только бы поскорее. Теперь его глаза будут открыты, шептала она. Она многое ему скажет. При свете утра можно добиться того, чего не позволяет ночь. Силой любви она удержит этого ребенка в своем доме.
Но когда она, замедлив шаг, чтобы не выглядеть глупо, вошла в кухню и, все еще тяжело дыша, заулыбалась, одеяла на узкой койке были отброшены, они уже приняли захолодевшую неподвижную форму. Ей незачем было и звать его. Она глядела на малиновое стеклышко и разлетевшиеся по полу мелкие малиновые осколки.
Немного погодя пришел ее муж, чтобы наскоро позавтракать перед развозкой молока. Она поставила завтрак на стол, и все было так, как надо. Перед ним шипела яичница, а в синем эмалированном чайнике его ожидал крепкий, как он любил, чай.
Он начал разрезать яичницу-глазунью, как будто она была сделана из чего-то твердого, а может быть, и по рассеянности.
– Жемчужине носить еще два месяца, – сказала женщина, срывая старые листки с календаря, присланного каким-то магазином. – Пора перестать ее доить.
– Где мальчик?
Нет ничего противнее с виду, чем размазанная по тарелке яичница.
– Нет его, – сказала она. – Ушел.
– Мы бы его не удержали, – сказал муж. – Ему не хотелось тут оставаться. Ты сама понимаешь. Мы ему чужие.
– Да, – ответила она.
Хотя она не совсем понимала и не могла ничего объяснить.
Она не могла объяснить, что приходит время, когда тебе необходимо живое доказательство своего причастия к таинству жизни. А сейчас она бродила по кухне, лицо при дневном свете было у нее серое, осунувшееся от недосыпания, руки тупо делали какую-то работу, никак не связанную с тем необыкновенным, что она недавно пережила. И от этого она нахмурилась, растолкала мебель по местам и подняла с полу серую картофельную кожуру, еще накануне выпавшую из ведра.
– Эми, – сказал он, кончив есть и отодвинув тарелку. Он старался говорить подобающим тоном и тронул ее рукой. – Это ничего, – сказал он.
– Да, – ответила она. – Конечно, это ничего.
Они были едины. Их жизни срослись. Так и нужно жить впредь, ибо разделить их общий ствол невозможно.
Сейчас, когда они стояли у окна, касаясь плечами, присутствуя и отсутствуя, она больше не отрекалась от блага их совместной жизни. Он ощутил это всем своим существом, несмотря на раннюю утреннюю усталость, которая тоже есть благо. Коровы степенно шли меж деревьев, обмахиваясь хвостами, тыкались голубоватыми носами в бледную травку, начавшую подыматься на размокшей земле, или терлись шеями о черную кору акаций. Ты это видишь? – хотелось ему спросить, – а это? А это? Обо всем том, что он видел глазами и чувствовал нутром. Но оттого, что он не умел говорить о таком, он просто стоял и легонько пощипывал кожу на ее руке. Но, наверно, говорить и не нужно. Он почувствовал это по ее руке. Женщина уже начала различать очертания деревьев, похожих на белые колонны, и других, поскромнее, полохматее, трепещущих и клонившихся к ним в утреннем свете. Вверху плыла вернувшаяся безбрежная голубизна, и мужчине и женщине, задержавшимся у окна, на мгновенье почудилось, что они тоже плывут, покачиваются на стволах своих тел, а две души трепетали, узнавая знакомые места. Сейчас эти места казались бескрайними.
Мужчина стащил с себя заскорузлые сапоги и стал соображать, какие ему предстоят дела. Женщина убрала скатерть со стола, сложив ее так, как она любила. На душе у нее было покойно. Если она и думала о заблудившемся мальчике, то покойно. Если она и думала о заблудившемся мальчике, то вспомнилась ей только легкая косинка в одном глазу, которую она заметила в эту освещенную огнем очага ночь. Что касается своей неполноценности, то Эми теперь была сильнее ее.
– Может, нам надо заявить в полицию, – сказала она, – насчет этого мальчика?
Он ответил, что, если будет время, он, возможно, под вечер съездит в Бенгели.
Никто не слыхал, что сталось с заблудившимся мальчиком, которого Паркеры нашли во время наводнения в Уллуне. Вода там вскорости сошла, оставив болото со множеством коричневых змей в желтой грязи. Обитатели собрали по частям свое имущество, воспрянули духом, и постепенно все забылось.
Только иногда в Дьюрилгее вспоминали о доблестных добровольцах, примчавшихся в телеге на помощь жертвам наводнения. Неизвестно, как и почему местность, где жили Паркеры, получила это название, но как раз накануне наводнения ее стали именовать Дьюрилгеем. Это означало «плодородный», как сказал некий друг мистера Армстронга, вроде бы какой-то профессор. Но люди, живущие в этой местности, не слишком охотно пользовались новым названием, разве только для обратного почтового адреса, и так продолжалось довольно долго, словно это название обязывало их к чему-то, что они не могли или не желали выполнить.
Эми Паркер, когда ей случалось писать новое название, замедляла свой неряшливый почерк и выговаривала это слово про себя с глубоким озабоченным вздохом. Ее лицо застывало, когда кто-то из нездешних произносил это официальное именование, и она по-прежнему называла здешние места по имени тех, между кем была поделена земля. Порой, сложив томящиеся от безделья руки, она садилась у куста пышных белых роз в усадьбе, называемой «Паркеры», и глядела на дорогу.
Часть вторая
Глава восьмая
Примерно в миле от Паркеров, у дорожной развилки, выстроили магазин, а спустя какое-то время и почту, и эти два дома служили доказательством, что Дьюрилгей действительно существует. И окончательно уверовав в это, окрестные жители тащились туда – вниз по прямым пыльным дорогам и вверх по извилистым песчаным тропкам; женщины – чтобы побездельничать под предлогом покупок, мужчины – без всяких предлогов, просто чтобы убить время.
Лето – сезон белой пыли и желтого песка. В слепящем блеске неба и железа, в запахах сухого эвкалипта и раздавленных муравьев мужчины, ссутулив плечи и щуря глаза, прислонялись к столбам веранды или усаживались на ступеньки. Некоторые обнажали в тени свои двуцветные лбы, предпочитая мух взмокшему фетру. На веранде магазина царил дух расслабленности. Слова не знали удержу, но это никого не беспокоило, потому что время было безмерно, а люди более молчаливые и замкнутые, не раскрывавшие рта, чертили по пыльной земле прутиком или кнутом, перечеркивали и снова чертили им одним ведомые иероглифы и лишь изредка вскидывали тусклые глаза.
В эту пору своего существования незатейливый фасад универсального магазина в поселке Дьюрилгей еще сверкал свежей коричневой краской. Деревянный, крытый железом дом смахивал на сооружение из детских кубиков. В витрине чопорно стояло и лежало множество честных предметов – ведра, ламповые фитили и просяные веники, рукоятки для топора и шерсть для штопки. Никаких финтифлюшек на витрине – таков был принцип торговца, с великим тщанием расставившего свои товары. Они казались извечными и, должно быть, обладали нерушимым постоянством. Они как будто были выписаны на дощатой задней стенке неопытной кистью, еще не постигшей нечестности искусства.