– Не знаю. Чтоб время провести.
– А почему она чего-нибудь не делает? Почему не пойдет в лавку?
– Разве у нее нет собаки? – спросил Рэй. – Я бы лучше держал хорьков.
– Она же дама, – прошипела Тельма. – На что даме твои хорьки?
– А что за радость быть дамой? – сказал Рэй.
Он принялся похлестывать сестренкины икры прутиком акации, который поднял с земли.
– Перестань! – взвизгнула она. – Мам, скажи ему!
– Дурачки вы оба, Рэй, – сказала мать. – Перестаньте ссориться. И никаких вопросов. Я эту даму не знаю, так что ответить не смогу.
И понадеялась, что на этом все кончится.
Но, лежа в постели, она опять стала думать о Мэдлин. Целые мотки снов разматывались и струились с полей их шляп, когда они вместе ехали верхом сквозь ветреную тьму. Они делились секретами. У меня никогда их не было, прошептала Эми Паркер, хоть мало-мальски важных, и нечем даже было поделиться. А это что? – сказала Мэдлин. Эми Паркер разжала руку. В ней был осколок стекла или, скорее, крупный брильянт. Смущенный птичий крик, вырвавшийся из ее горла, смял слова. Мэдлин засмеялась. Они ехали рядом, и железки их стремян соприкасались. Даже звяканья не слышно было, так тесно они прильнули друг к другу.
– Что такое? – спросил Стэн Паркер.
– Мне сон приснился, – вздохнула жена. – Занятный очень. Про коня.
Он откашлялся и снова заснул.
Она лежала тихонько, надеясь, что если постепенно заснет, то еще захватит продолжение этого приятного сна. Но лошади уже ушли. А когда она утром проснулась, этот сон показался ей смешным, если не сказать дурацким. Она скрутила волосы в глянцевитый узел и заколола его шпильками. Она, все эти дни мечтавшая о темной всаднице, даже сказать не могла, как ей хотелось, чтоб обе они рухнули в пропасть. Если они встретятся, чего, конечно, не будет. Их жизни несоединимы. Эми Паркер положила щетку с облезшей щетиной и пошла за подойниками.
Глава десятая
Примерно в это время Эми Паркер получила послание от своей соседки, миссис О’Дауд, доставленное девочкой по имени Перл Бритт, дочкой дорожного рабочего.
Миссис О’Дауд писала на клочке бумаги:
Вторник, утром.
Дорогая миссис Паркер!
У меня тут беда, и мне было бы большое удовольствие повидать друга.
Преданная вам (м-сс) К. О’Дауд.
– Спасибо, Перл, – сказала миссис Паркер девочке, которая, не двигаясь с места, ковыряла в носу и лягала твердыми пятками пыльную землю, сгоняя с лодыжек мушню. – Я скоро приеду.
Перл умчалась, сорвав на бегу головку маргаритки, чтобы погадать по лепесткам.
Эми Паркер переложила что-то с места на место, надела шляпу и была почти готова пуститься в путь. Кобыла стояла под ивой, помахивая хвостом; она привела ее и выкатила купленную по случаю двуколку, теперь уже совсем обветшавшую, хотя еще сохранившую следы былого благообразия. Потом хотела было пойти поискать мужа, но раздумала. Лучше ему не говорить, решила она, а то еще рассердится. Теперь она была окончательно готова.
Вдоль всей дороги, по которой прежде никто, кроме них, не ездил, теперь расселились люди, так что О’Дауды считались соседями только по старой памяти да из-за приятельских отношений. Некоторые из новоселов кивали миссис Паркер, когда она неспешно катила мимо, другие же подозревали, что она хочет что-то про них выведать, и хмуро отводили глаза. А она в это время думала о своей приятельнице и соседке, о жизни, прожитой на этой дороге в те времена, когда она проходила через еще нетронутый лес. Но люди об этом и знать не желали. Изгороди означали, что земля теперь принадлежит им, и вторжение всякого незнакомого лица вызывало одно недовольство. Здесь еще мало кто знал миссис Паркер. Да и ей было незнакомо многое, что она видела по пути.
Лес как бы распахнулся. Вон человек вскапывает шоколадную землю между апельсиновых деревьев. Возле серой лачуги, рядом с кустом шток-розы, сидит старик. Из переполненных домишек высыпала ребятня. Плещется на ветру белье. В это утро на протяжении двух миль до О’Даудов царило оживление, и для Эми Паркер это было ново. Яркие птицы камнем падали с неба и взмывали вверх. Слышались голоса там, где раньше только стук топора иногда нарушал тишину, заставляя сердце биться быстрее оттого, что где-то тут есть живая душа. Теперь сюда хлынули люди, большей частью ирландцы. Между деревьев тянулась проволока. Жесть и мешковина нашли себе множество применений. Вечерами поселенцы усаживались в круг, мужчины в рубашках, распахнутых на волосатой груди, женщины в кофтах навыпуск, и, чтоб повеселить душу, пили все, что оказывалось под рукой. Если иной раз и керосин – что ж, и от него можно захмелеть. И еще больше детей было зачато под скрипенье железных кроватей.
Старая кобылка, везшая миссис Паркер, бодро трусила по этой довольно веселой дороге, но стала приволакивать ноги в конце пути, на спуске в лощину, за которой жили О’Дауды. Здесь пришлось надеть тормозные колодки, и колеса заверезжали по песчанику. Что ж у нее за беда? – подумала миссис Паркер, облизывая свои сочные губы; она вспомнила, что однажды утром ее погнала к О’Даудам настоящая беда. И ей захотелось как-нибудь продлить это путешествие, но оно уже шло к концу.
Унылые места тянулись перед выбранным О’Даудами участком, да и участок был довольно унылым, но они осели на этой земле одни из первых и привыкли к ней. Земля владела ими, а они землей. Миссис Паркер, съезжавшей по спуску, вся местность вокруг показалась необитаемой. Все деревья как будто корчились в отчаянии. Некоторые совсем скрючились. Другие были покрыты черными косматыми наростами или мрачными серыми шишками. Монотонное жужжание зноя и насекомых стояло в этой части леса. Никто не хотел здесь жить. Сюда выбрасывали всякую дрянь. Вокруг поблескивали пустые жестянки и ребра издохших животных.
И миссис Паркер пала духом. Еще молодая, крепкая женщина, с некоторым жизненным опытом, она вдруг ощутила в себе трусливую неуверенность. Она никогда еще не сталкивалась близко со смертью и усомнилась, справится ли она. Если только смерть вызвала ее к О’Даудам. Хотя вряд ли, – с чего бы? И она стала думать о двух своих подраставших детях, о муже, крепкой ее опоре, и убеждать себя в собственной силе. И постепенно она стала реальной, эта сила. Когда женщина свернула к останкам ворот, ее сильные молодые плечи, покачиваясь в такт двуколке, стряхнули с себя всякие сомнения. Случались минуты, когда Эми Паркер становилась великолепной, и это была одна из таких минут. Ее круто изогнутые, довольно густые черные брови на свету отливали блеском.
Так Эми Паркер доехала до крыльца О’Даудов, и если вокруг не было признаков смерти, то и жизни почти не наблюдалось. В лужице жидкой грязи полоскались и ныряли две коричневые утки с заостренными хвостами. Рыжая свинья валялась на боку, выставив свои дубленые соски. С перечного дерева, медленно покруживаясь, свисал на проволоке короб для хранения мяса. А дом ничуть не изменился, он все так же держался на честном слове, и разбитое стекло в боковом окне по-прежнему было заткнуто мешком.
Эми Паркер, закрепив колесо цепью, отправилась на поиски живой души, и наконец дверь приоткрылась, в щель просунулось лицо ее приятельницы, и, казалось, сейчас все выяснится.
– Вы меня извините, – сказала миссис О’Дауд, стараясь управиться с влажными деснами, чтоб получились слова, и заодно с неподдающейся дверью, чтобы гостья могла протиснуться внутрь, – вы меня извините, что я пригласила вас запиской, дорогая, это вроде бы очень официально, я так сразу и подумала, но у этой девчонки ничего в голове не держится, хоть у нее и быстрые ноги. Потому-то я и взялась за перо и бумагу, и вот вы приехали. И я очень рада.
Миссис О’Дауд держала тряпку для мытья посуды, грязно-серую, пахнувшую всеми грязно-серыми помоями, в которых она побывала.
– Да, я приехала, – сказала миссис Паркер, чувствуя, что у нее спирает дыхание.
Должно быть, ей стеснил грудь кавардак в этой кухне, или кладовке, или молочной, или чулане, где они стояли и где, казалось, было свалено почти все имущество О’Даудов. Тут были подойники, еще не мытые после утренней дойки, и дохлые мухи в утреннем молоке. На веревках болтались старые, застиранные рубахи и кофты – или тряпки? – пересохшие, жесткие, они цеплялись за волосы в тесном темном пространстве этой клетушки, где ноги спотыкались о пустые бутылки, еще не выкинутые О’Даудом. На столе из простых сосновых досок стояла крысоловка с приманкой – ломтиком желтого сыра, а рядом – большое белое блюдо с засохшим куском баранины.