— Помимо сверхосторожности у меня не было иной причины. — Она расстроенно махнула рукой. — Ну хорошо, я думала, что Мишель может быть замешана в этом, но только сейчас вы дали мне какие-то доказательства. Вы должны помнить, что после убийства никто в Медмелтоне не знал, как объяснить это. Мы старались убедить себя, что убийцей был кто-то из приезжих, но в действительности никто в это не верил. Мы всех подозревали и сами находились под подозрением. Мне не хотелось бы так думать о людях, которых я знаю много лет, но жизнь, связанная с дипломатической службой, научила меня быть очень осторожной. Я держу свои мысли при себе.
— Включая мысль о том, кто может быть убийцей?
— Нет, — возразила она. — Потому что я представления не имею об этом. О, я слышала массу сплетен, но почти все они основаны на сведении старых счетов. У кого-то с кем-то были недоразумения, и люди с извращенным наслаждением намекали, что полиции следует кое к чему присмотреться. Конечно, никто из них никогда не отправился бы с этим в полицию, виной всему была просто злоба. Так или иначе, гораздо спокойнее было убедить себя, что у меня чрезмерно развитое воображение. Безобидные детские игры под Древом Лазаря — куда более удобное объяснение. К сожалению, я не могу заставить себя поверить в это и сейчас.
Она допила свой кофе.
— Итак, добро пожаловать в Медмелтон, где у женщин странные глаза, где люди защищают убийц от полиции и где до сих пор занимаются колдовством. Лондон по сравнению со всем этим должен казаться вам совершенно безопасным.
Глава 6
Бернард Квэкс страдал. Он провел настолько счастливое детство, что никогда не хотел, чтобы оно кончилось. До самой смерти родителей, когда ему пошел уже пятый десяток, он продолжал называть их папочкой и мамочкой, страшась подумать о том времени, когда навсегда перестанет произносить эти слова, лишится их тепла и защиты. Отпуска, проводимые всей семьей в западной части страны, доставляли особое блаженство: возбуждение от того, что они уезжали из Сассекса, успокоительная привычность дома, который они снимали каждый год, устойчивость существования тамошних жителей, каждый раз заново открываемые знакомые пейзажи. Когда восемь лет спустя после посвящения в сан ему предложили жить в Медмелтоне, он не колеблясь согласился, сочтя это знаком того, что сама жизнь уготовила ему это место, дабы принять его и защитить от перемен. Многие годы ничто не нарушало этой уверенности, жители деревни признали его, и он стал одним из них. Бессознательно, не думая об этом, он нарушил обеты, данные Богу, предавшись мирской суете, наслаждался изысканным завтраком с кофе по утрам и посещением вечерами «Ворона». Среди любимых девонских гор он завоевал не только прочное положение, уважение, но, как он нередко уверял себя, и любовь. Требовательная вера стала банальной, утраченная идея призвания сменилась добродушной щепетильностью. Прихожане были послушны и нетребовательны, церковно-приходский совет — уступчив, епископ — на безопасном расстоянии, а Господь Бог стал кем-то вроде владельца поместья, милостивого земного владыки в счастливом и уютном мире пастора Квэкса.
Единственной бедой стала смерть Селлии, и всего после семи лет супружества. С потерей ребенка жизнь утратила всякий смысл, в котором она отчаянно нуждалась и который не могла найти, будучи его женой. Квэкс недоумевал, почему жена не разделяет удовлетворенности их бытием. Она говорила такие ужасные вещи о людях из его прихода, негодовала по поводу своих обязанностей жены пастора, ненавидела общественные мероприятия и церковные праздники, повторяющиеся регулярно и неизбежно, как последовательная смена времен года. Чем больше пастор вживался в эту размеренность, тем сильнее росла ее раздражительность, до тех пор пока каждый день не стал приносить с собой новый кризис. Снова и снова он пытался убедить ее, насколько значительно то, чем они обладают. Но это, оказывается, было важным только для него. О раздельной жизни нечего было думать, так же как и о разводе. Когда она предложила ему развод, он вместо того, чтобы попытаться осмыслить сказанное ею, ссылался на супружеские обеты, цитируя законы англиканской церкви. И не потому, что был не в состоянии понять, а потому, что на самом-то деле не хотел расставаться с ней. И однажды в полдень, вернувшись после крестин домой, он нашел ее недвижимой рядом с пустой бутылочкой из-под пилюль, но, прежде чем вызвать полицию, уничтожил ее предсмертное письмо. Это была не та правда, которой можно было взглянуть в лицо, и позже он до такой степени ее переосмыслил, что и в самом деле уверовал в вердикт о внезапной и случайной смерти. Если бы он допустил мысль о том, что Селлией двигало желание покончить с собой, это означало, что в его жизни не все хорошо и праведно. А это угрожало безопасности маленького мальчика, бегущего по праздничным лугам и смеющегося от счастья. Поэтому он лгал, убеждая себя, что не лжет, и был защищен теплой симпатией прихожан, ни о чем не подозревающих. Селлия умерла, но Медмелтон продолжал быть ему убежищем.
Потом в безмятежный мир пастора вторглось зло. Патрик Гэбриель принес с собой разврат, нарушения порядка, потрясения основ, в которых так нуждался Квэкс. Какое-то время он чувствовал себя в осаде, сражающимся с врагом, проникшим в его неприступную крепость. Сначала он полагал, что Гэбриель не пробудет у них долго и не нанесет большого вреда; но Патрик задержался, и Квэкс стал рассматривать его как зловредный вирус, который следует уничтожить до того, как инфекция распространится, не оставив надежды на выздоровление. И вирус был уничтожен, почти в буквальном смысле, — вырезан с помощью болезненной, кровавой, но необходимой операции. Ужас от жестокого убийства бы ослаблен в пасторе чувством очищения от нечисти. Полицейское расследование осталось в прошлом, раны начали заживать, и он вернулся к обычному порядку жизни. Нежелание жителей деревни помогать полиции Квэкс посчитал за признание того, что они тоже ценили святость драгоценного маленького мирка Медмелтона. Сокрытие убийцы было способом уменьшить урон и восстановить успокоительный порядок проповедей, а значит, безопасности и добра. Но он начал избегать Древа Лазаря, выбирая путь более длинный по церковному двору, чтобы добраться до своего дома. Приветствуя прихожан в западном портале церкви после воскресной службы, он старался не смотреть на сладкий каштан, стоявший менее чем в тридцати футах от него, в молчаливом далеке от жизни, построенной и Квэксом, и другими прихожанами на обмане.
Позже как некая злобная сила природы это дерево стало центром воскресшего зла, и безмолвный, не подвергающийся сомнению порядок, связывающий воедино церковную и мирскую жизнь, опять оказался под угорозой. Квэкс сожалел, что когда-то кому-то рассказал о вещах, найденных им на церковном дворе, слишком поздно осознав, что и они были столь же порочны, как и изуродованное тело Гэбриеля. Но он сумел внушить людям, что предметы эти безвредны и не надо проявлять к ним особый интерес. Большинство согласилось с ним, потому что тоже не хотело никакого нарушения устоявшегося течения жизни. Во всяком случае, те, у кого и появились какие-то сомнения, ничего не предпринимали. Квэкс, конечно, понимал, что слабая оборона может быть разрушена… А теперь приехал сюда еще один чужак, не испытывающий любви к Медмелтону… и знавший Патрика Гэбриеля. Его беседа с Мальтрейверсом оказалась очень короткой, но, возможно, вопрос об убийстве был поднят из-за мимолетного любопытства, а может быть, и по более настораживающим причинам. Но что может сделать этот человек? Да ничего. Он поговорит с людьми, и едва ли они что-нибудь скажут. Через несколько дней он уедет, поняв, что это не его ума дело. А Бернард Квэкс будет по-прежнему охранять безопасность Медмелтона, оправдывая смысл собственного существования. И когда он идет по деревне, раздавая объявления о дешевой распродаже на благотворительном базаре, его мимолетные встречи с людьми каждый день напоминают им о том, что милостивый Бог доверил деревню его, пастора, попечению.