Горшок с засохшим ростком пшеницы стоит у башенки на поверхности. Кирим научился весь день удерживать вокруг него сферу Тьмы, защищая от солнца и жаркого дыхания пустыни, выделяя на это пять из имеющихся семи потоков сознания. А вот ночью холод и ветер губили растение. Как Кирим ни старался сохранить самосознание одновременно с глубоким сном, больше одного безучастно наблюдающего за происходящим потока внимания выделить не получалось. Второй, действующий поток удавалось пробудить только во время мелькания сновидений, но его силы не хватало на поддержание защитной сферы.
— Кирим, я дал тебе целый месяц, чтобы ты привык и освоился, надеясь, что ты достаточно взрослый, чтобы осознанно и по доброй воле помогать мне. Но, видимо, я ошибся. Ты всё ещё ребёнок, делающий необходимое только из-под палки. Безответственный маленький мальчик, которому нужен внешний стимул, приказ и понукание, не способный к самодисциплине и пониманию того, что должно быть сделано. — Кирим слушает его и всё больше и больше сутулится, вжимая голову в плечи. Кожа на бедре под ладонью Кабира нестерпимо горит. — Ты не стараешься.
— Я стараюсь! — вскакивает он, только бы избавиться от этой ладони и невыносимого, сжигающего нутро стыда.
Шакти поднимает голову и хмуро смотрит на них.
— Сейчас ты возьмёшь новый горшок с пшеницей, пойдёшь на поверхность и будешь оставаться там, пока не научишься сохранять сферу во время сна столько, сколько потребуется. Ты пробовал применить метод отождествления и погружения во Тьму, о котором я говорил?
— Нет, он мне не подходит! — краснея под взглядом Шакти, кричит Кирим, понимая, что сам загоняет себя в угол, но не может остановиться.
— Тогда придумай свой, — оставаясь холодно-равнодушным к его нарастающей снежным комом истерике, роняет Кабир. — Без еды я тебя не оставлю, а вот со Злючкой ты общаться не будешь. Пусть это станет для тебя дополнительным стимулом.
— Её не Злючка зовут, а Шакти! И не нужна мне твоя еда, засунь её себе… — мальчишка, трясясь от гнева, сжимает кулаки, — куда подальше!
— Как скажешь. Разрешаю тогда есть абрикосы, что мы там на просушку разложили, если их наш воришка ещё не все утащил. Заодно, может, и его поймаешь.
— Засунь своё разрешение туда же! Я сам решу, что мне делать!
— Бери всё, что считаешь нужным, и отправляйся.
Обезволенный Кирим открывает рот, чтобы в запоздало плеснувшейся надежде и здравомыслии спросить: «Ты серьёзно?» — но гордость не позволяет ему этого сделать, и он отворачивается, медленно волоча ноги к выходу.
— Да, Кирим, я серьёзно, — говорит ему в спину Кабир, и мальчишка бросается по ступеням вверх.
— Мапа? — подплывает к Кабиру девочка.
— Так надо, Злю… Шакти, так надо, — произносит он, будто убеждая сам себя.
— Плохой! Плохой! — выплёвывает та ему в лицо, уплывая на другую сторону бассейна.
Взбирается по лестнице.
— Не смей! — кричит он девчонке. Та запинается, но не останавливается. — Не смей, или я его не пущу обратно! — Шакти замирает, буравя его убийственным взглядом чёрных беспощадных глаз. По спине Кабира невольно пробегает холодок, но он не отводит взгляда. — Я серьёзно, — подтверждает он ещё раз. Девочка оскаливает зубы и шипит. — Ничего с ним не случится.
— Мапа плохой! — констатирует она, разворачивается и, гневно топая, уходит в противоположную от входа сторону. Садится на ступенях у лаборатории и неотрывно смотрит на потерянно мечущегося у спальни Кирима.
Увидев её, он больше не поднимает на девочку глаз, хоть и чувствует, как она зовёт его взглядом. Горечь и обида на Кабира душат его. Взяв лопатку, он выкапывает несколько колосьев пшеницы и вместе с землёй пересаживает в горшок. Подхватывает своё старое покрывало да фляжку с водой, что в какой-то другой, но возвращающейся и становящейся всё ближе к настоящему жизни дал ему Кабир; выходит из-под купола и захлопывает тяжёлую дверь. Прижимается к ней спиной. Подбородок дрожит, а губы кривятся, опускаясь уголками вниз. Он сжимает зубы, зажмуривается и с силой швыряет глиняный горшок в стену. Тот разлетается на осколки, земля и пшеница сыплются вниз. Кирим назло Кабиру не хочет плакать, но плачет, потому что сердце в груди сжимается и одновременно разрывается от боли.
Выплакавшись, он немного успокаивается и смотрит на лежащие под стеной умирающие растения. Порывисто вздыхает и выходит в алеющий закатным небом дверной проём. Возвращается, держа в руках горшок с засохшим стеблем. Переворачивает, вытряхивая спёкшийся комок сухой земли. Бережно поднимает единственный несломанный колосок и присыпает его собранной с пола землёй. Но её не хватает, и он добавляет немного сухой, аккуратно поливает из фляжки. Смотрит на одинокое, поникшее растение.
Кабир оказался прав: из всех абрикосов, что сушились в башенке, осталось не больше половины. Они уже готовы, и Кирим собирает их в найденный в пыльном покосившемся шкафу деревянный короб. Если экономить, то можно на неделю растянуть.
«За что он так со мной? — мучится он вопросом. — Ведь я и так ему помогал, делал всё, что он говорил. Из-под палки! Сам он из-под палки! Песочный человек его забери!»
Ему ужасно хочется подойти к куполу и посмотреть вниз, узнать, что они там без него делают. Вспоминают или уже и думать о нём забыли и веселятся, купаясь и треская фрукты?
В животе урчит, и, отвернувшись от купола, Кирим ставит горшок на землю. Выпрямляется и бросает взгляд на прозрачное чёрно-звёздное небо запада. Ветер несёт остывающую прокалённую за день мёртвую серо-коричневую пыль. Он ткёт вокруг горшка с растением сферу Мрака, и вездесущие песчинки больше не проникают внутрь, скользя по её поверхности. Но злые мысли продолжают одолевать его: «Бросить всё и уйти! Жить одному, как раньше. Кабир ещё пожалеет, что выгнал меня! Но как же Шакти?» Её он оставлять не хочет.
Сфера вращается, налетающий ветер гнёт колосок, грозя переломить. Кирим уплотняет Мрак. Представляет на месте растения маленькую Шакти, защищает её. Это помогает сосредоточиться, и ветер, как и песок, больше не проникает внутрь. Кирим улыбается: «Я смогу!»
Он бодрствует, удерживая сферу, поднимается на ноги, чувствуя, что засыпает. Но ближе к утру даже это перестаёт помогать, и пару раз он проваливается в сон стоя и просыпается, уже падая. Тогда он сбрасывает с плеч покрывало в надежде, что холод не позволит ему потерять сознание. Естественно, сфера теряет плотность, и раз за разом он мысленно возвращается к технике, о которой рассказывал Кабир: «Тьма — это безграничный океан осознанности. Слившись с ним, ты сможешь опираться на него как на фоновое состояние ясности и так сохранять самосознание в глубоком сне. Твои потоки внимания бодрствующего сознания — это волны на поверхности, исчезающие в глубоком сне. Но Тьма — это океан как таковой, он есть всегда, его не утратить».
Только эта техника пугает его, а ещё больше — смущает, потому что от неё начинает расти грудь, а между ног… между ног… Между ног он превращается в Шакти. Так происходит каждый раз, когда он погружается и растворяется в моём лоне большей частью своего сознания. Но это так восхитительно, так незабываемо, потрясающе приятно и желанно, что сейчас я молча и незаметно трусь о его вечно изодранные ноги, мурлычу под верным сердцем, ласкаюсь там, где ласкаются знающие мужчин женщины, взывая к его естеству. И, уснув стоя в третий раз, мой любимый маленький мальчик сдаётся. Глядит в меня и в нерешительности замирает на пороге. А я молча кричу, молю: «Отпусти, отпусти себя!» И, сев на колени, он открывается, позволяя войти в себя, и, в свою очередь, проникает и растворяется во мне.