— Я не знал, — просто отвечает Леголас, не оборачиваясь. На душе мокро и мерзко: новое знание становится откровением ранящим и неожиданным. Он, право, желал бы услышать об этом от отца иль ещё какого члена семьи, но никак не от лориэнского лорда. — Я часто бывал здесь, когда был младше. Захотелось освежить воспоминания.
Лорд Келеборн хмыкает излишне понимающе, точно разобрав в его тоне едва слышное разочарование и горечь. Леголас глубоко вздыхает, убирая со лба слипшиеся волосы.
— Ты выбрал интересный день для этого.
— Как и вы, — Леголас, сморщившись, наконец оборачивается, глядя на визави, но не ему в глаза.
Насквозь промокшие под дождём, едва ли утихающем, со спутанными волосами, в которых, к тому же, прибавилось листьев, они оба выглядели совершенно неподобающим образом — к мрачному ликованию Леголаса. О, что бы только сказал adar, увидь он их сейчас…
Леголас фыркает: нет, отец не сказал бы ничего вовсе — лишь просто посмотрел, закатил глаза совсем не в царственной манере, и, быть может, уходя, буркнул бы что язвительное напоследок. Его отец умеет быть кем-то, кроме короля; его король же, напротив, помнить и думать в силах только о короне. За дверями их дворца, однако, живёт самый настоящий чёрный и колдовской лес, гниющий и умирающий; под мраморным паркетом застыл в пыли и времени склеп с тройкой гробов, а над высокими сводами и башенками чернеет свинцовое небо, давно уже ясных звёзд и покойного солнца не видевшее.
— Трандуил ведь рассказывал тебе о твоей матушке? — лорд щурится, но Леголас едва знает, от чего: из-за капель, замутняющих взгляд, или ядовитого подозрения.
— Он сказал всё, что я хотел знать, — сухо отвечает он, и, мгновением позже, тише добавляет: — И всё, что мне следовало знать.
— О. — Лицо лорда Келеборна принимает чудное выражение смущения и печали. — Я уж подумал…
Леголас плотно сжимает губы. Его отец вовсе не тиран, не ужасный злодей из детской сказки и чудовище; его отец никогда не причинял ему боли, почти никогда не опускался до лжи, пусть о многом предпочитал не говорить, и, разумеется, дал ему всё, чего только можно было желать.
Из его короля, в общем-то, получился весьма неплохой родитель, пусть и тяжесть короны бросила уродливую тень и на них, и на их семью. Матушка не была и не является их тайной, запретной темой иль ещё чем, что следует таить и прятать. Отец не скрывал от него правды о матери; отвечал на все вопросы, какие Леголас только осмеливался задать, и, пусть с неохотой, рассказывал, единожды провёл в её покои, и, на словах, готов был отдать её вещи — ему стоило лишь попросить.
Леголас не попросил. Отец, в конце концов, делал это не из собственного желания — из твёрдого убеждения, что так поступать правильно. Отец не хотел этого, ничего из этого, но в те времена ещё пытался поступать так, как считал разумно и справедливо. Отец винил и — Леголас уверен, — отчасти винит его в смерти матери по-прежнему. Его король пытался поступать по-отцовски правильно, не будучи в самом деле отцом, и считая это донельзя забавным.
Его мать умерла, подарив ему жизнь; умерла тихо, с застывшими в глазах слезами и печатью усталости на лице, измождённом и остром. Роды были тяжёлыми: матушка после них прожила лишь день, ни на мгновение не выпуская его из рук. Отец сказал ему однажды, что так она и умерла: с ним, громко на её руках плачущем, и хриплыми словами колыбельной на устах.
Леголас не считает себя виновным хоть в чем-нибудь — то время, когда его сжирали ядовитые, чёрные мысли, что он в смерти матери виноват прошло, толком не наступив, — но отца понять может.
— Прошу, не нужно, — излишне торопливо говорит он, всё ещё остерегаясь лорду Келеборну в глаза смотреть. Тот кивает, и, пока его собеседник не успевает сказать чего в ответ, Леголас продолжает: — Скажите, зачем вы здесь? И не пробуйте, я не поверю, что только лишь для того, чтобы вести со мной задушевные беседы о ценности семьи, никогда не имевшей место быть отцовской ко мне жестокости иль ещё о чём подобном. Вы, чудится, приезжали из цели обсудить невероятно важные государственные дела с королём, и теперь я никак не могу понять: к чему это?
Леголас отворачивается и вдруг словно задыхается, захлёбываясь и утопая. Об отце, в дожде, шелесте листьев и скрипе ветра, мыслей и слов чрезмерно много; он дышит с трудом, тщетно пытаясь расслышать биение собственного сердца.
Он будто стоит на самом краю. На краю не пропасти и вовсе не зубастой, чёрной пасти — на краю крыши с коричневой черепицей, осыпающейся под ногами. Впереди — золотым и кровью рыдает закат, а позади небо зеленое с голубыми морщинами недоумения. Внизу земля чёрная, да высокой, луговой травой поросшая. Небосвод здесь не льёт слёзы в дожде, а лес, как и прежде, молчаливый и тёмный, взирает на него пристально и цепко снизу вверх.
Леголас чувствует призрачное присутствие отца за спиной, его руку на своём плече и резкий, переливчатый да ядовитой сладости полный голос — в мыслях. Он гадает: станет ли отец причиной его падения иль тем, кто крепко схватив за руку, не позволит сделать роковой шаг вперед? Леголас размышляет, с каким звуком сломаются его кости, когда тело его изломанной куклой разобьётся о землю и последний вздох вырвется из груди.
Ему никогда не понять, сколько ни пытается, спасёт ли его король или убьёт отец. Леголас не слишком уж боится смерти, чересчур дорожа жизнью, но любопытство гложет его с отчаянным голодом: умрёт или будет спасён? Кто, кто из них двоих?
Троих, быть может?
Он потерян — в личине чужой, незнакомой, родной по крови, далёкой по духу.
Леголас вздрагивает. Спадает наваждение; где-то незримо близко в жёстком смехе-карканье заходится ворона.
— Я лишь хотел попросить тебя о небольшом одолжении, — улыбка на лице лорда Келеборна чересчур безмятежна и мягка, чтобы быть хоть сколько-нибудь истинной. — Видишь ли, меня посетила мысль, что неплохо было бы посетить с визитом твою достопочтимую тётушку. Не составишь мне компанию?
***
У его матери, мудрой королевы, благодарной дочери и, в определённой мере, преданной сестры, и в самом деле была старшая сестра, суть и настроения отношений с коей Леголас до сих пор толком понять не сумел.
Леди Эйлинель, по их дивной семейной традиции, скорбит по своей сестре, в собственной особенной манере любит его, Леголаса, и с очаровательной прохладой относится к королю, вечно колеблясь на грани меж простой неприязнью и смертельной враждой, что, в общем-то, тоже почти традиция.
Тётушку Леголас не может не уважать: она не лжет, не смотрит с небрежной снисходительностью и не считает нужным помнить, сколько лет ему довелось прожить. Она живёт иначе, не придерживаясь мнения, будто вечность утопать в скорби, вине и жалости — уместно, а жалеть о прошлом, которого уже не изменить — разумно. Он почти любит её за это.
Леголас помнит, как когда-то чудовищно давно, когда он был младше, мир — больше, а лес, их окружавший, куда светлее, спросил её кое о чём, тогда показавшимся важным, и, к своему удивлению, получил ответ: причудливый и резкий.
Леголас помнит, точно с того мгновения и дня не прошло, что спросил, каково ей было, когда пришла весть, что её сестра мертва. Леди, чуть нахмурившись, посмотрела устало и ласково, отвечая: «Мне было так горько, что я решила никогда не вставать с кровати». После она сказала нечто, по важности несколько превосходящее отцовские нравоучения о долге, чести и праве.
«В скорби смысла нет», — опрометчиво решил он тогда. «Не так уж это и необходимо», — подумал. «Скоро изменится», — надеется и по сей день.
Леголасу не приходилось терять сестру, как не пришлось и мать потерять: по ней, Эру милостивый, будто тосковали все, все кругом, кроме него одного, за то, против всеобщего желания, едва ли ощущающего вину. Он знает, что ни в чём не виноват, но верить в это, порою, под пристальным и жгущим отцовским взором чрезмерно тяжко.