Леди Эйлинель замужем и счастлива в мирном и тихом браке; оба её сына давно повзрослели и дом родительский покинули. Её и в самом деле можно назвать счастливой — ему нравится думать об этом.
«Его тётушка, сестра его матери, счастлива», — так, едва слышно, приглушённо, звучит надежда не для их семьи, но для него.
Отец от леди Эйлинель не в восторге: ему, должно быть, довольно сложно испытывать приязнь к той, столь ликом на усопшую супругу похожую, но ярко отличную норовом. Тётушка же короля — для неё всегда существовал лишь король, — винит в смерти сестры, но, быть может, только для того, чтобы не винить его самого, Леголаса. Он предпочитает думать, что отец и тётя чересчур схожи характерами и различны манерами, чтобы найти общество друг друга приятным. Его отец, как говорят, подобную резкую, жестокую прямолинейность и излишнюю честность готов был терпеть только от жены, но никак не её сестры.
Усадьба тётушки горделиво возвышается на востоке леса; мелькая светлым пятном меж стволами деревьев, она замерла будто бы в полуденной дрёме, защищённая золотыми и багряными кронами. Дом тётушки всегда светел, тих и чист — у Леголаса, захваченного невольно порывом тёплого, пахнущего свежим хлебом и парным молоком, ветра воспоминаний, томительно-сладко щемит сердце.
В детстве часто сбегал он, тайком от отца, из дворца сюда — в нежные объятия тонких вишнёвых древ, полные солнца и света заброшенные залы западного, в которых воздух был сплошь вышит золотой пылью да лёгким, истёршимся ароматом орхидей и лилий, тетушкой столь любимых и вечно ею в косы вплетаемых.
Поместье тёти и дядюшки, всегда глядящего с некой рассеянностью и смущением — Леголас, в конце концов, был сыном короля, и кровным племянником его супруги, сестрой королевы приходящейся, что, впрочем, не делало всех их членами одной семьи, — казалось ему иным миром. Миром, бережно сотканном из шелеста белоснежных, звёздной пыли серебром расшитых платьев леди Эйлинель, тлеющих цветов меж страницами старых книг, пыли и старины оставленного, но не забытого, и тяжёлых охотничьих ножей с резными рукоятками, дяде — лорду Аркуэнону принадлежащих. Этот дом, эти стены были ему убежищем — таинственным и чудесным, столь непохожим на торжественную, грозную и мёртвую гнетущесть дворца, где он всегда был и останется лишь только сыном короля и наследником.
Здесь же тётушка улыбалась ему просто, звала просто лишь Леголасом, и никогда не заговаривала о том, на что так любил отец, бывало, нож вонзив, проворачивать и растревоживать рану. Он приходил, когда было страшно, одиноко или тревожно на душе: не хотелось, чтобы отец видел его в мгновение слабости, а тетушка никогда не стала бы и смотреть.
Леди Эйлинель предпочитала не видеть, молчать и улыбаться, оставаясь для него той самой чудесной и безусловно любимой тётушкой, ни в чём не отказывающей, но и мало что способной дать. Леголас никогда не пытался найти в ней мать; она же всегда довольствовалась тем, что сын младшей сестры не ненавидит её и бывает достаточно близко, чтобы удостовериться, что он жив и в порядке. Многого ли требует роль тёти?
Она любит его; ему её компания приятна, и обоим этого более чем хватало. И, кажется, хватает по сей день. Приятно знать, что можешь всегда найти поддержку и одобрение, что бы ни сделал; что любим просто так, без всякого двойного дна, тайного смысла и прочих, столь отцом любимых путаниц. Леголас вынужден признать, что это, быть может, одна из тех редких причин, по которой иметь семью довольно приятно.
Он не знает, как и когда сумели повстречаться и завести дружбу лорд Келеборн и леди Эйлинель — знает только, что от роду ей уж несколько тысячелетий, и может лишь догадываться, что, может быть, знакомство их состоялось по давнишнему замыслу отца, разумеется, преследовавшего тогда собственные цели.
Может и так, а может и нет — есть ли разница теперь? Они все — в каком-то роде семья, и Леголасу до неприличия лестно осознавать, что он интересен, нужен и любим без подтекста и условностей: просто потому что он — часть этой семьи.
Леди Эйлинель мягко усмехается им и заводит путанный, ветреный разговор обо всём и ни о чём, не спрашивая и не вспоминая о том, что, возможно, лишив их чудного общества одной, сплотило всё их семейство. Её будто совсем не волнуют причины их внезапного визита, но так, быть может, и лучше.
Леголас поистине ненавидит вспоминать, что поместье тётушки и в самом деле на востоке, что значит — лишь в нескольких милях от проклятой восточной дворцовой башни, матери некогда принадлежавшей и вместе с нею почившей. Нонче там пыль, тишина и ветра гуляют — он по юности, случалось, всё пытался туда, в тайне от отца, прокрасться, но пусть ему и удалась эта затея с лёгкостью, был разочарован.
Он ожидал большего; все всегда ожидают большего, тогда как на поверку смерть оказывается белым отрезком ткани, которым накроют изломанную восковую куклу, да, быть может, первой горстью земли, что присыпет труп, в колыбель кургана уложенный. Смерть — это совсем не страшно, пусть и чрезмерно безнадежно на его вкус. Леголасу нравится жить.
Когда-то давно, когда он был младше, мир — больше, а лес, их окружавший, куда светлее, то спросил её кое о чём, тогда показавшимся важным, и, к своему удивлению, получил ответ: причудливый и резкий.
Леголас помнит, точно с того мгновения и дня не прошло, спросил, каково ей было, когда пришла весть, что её сестра мертва. Леди, чуть нахмурившись, посмотрела устало и ласково, отвечая: «Мне было так горько, что я решила никогда не вставать с кровати». Тогда он, задумчиво пожевав губу, вопросил: «А дальше?». Она улыбнулась: «Мне захотелось есть».
Смерть ведь, в конце концов, не конец — ни для умершего, ни для потерявшего.
***
Двумя тысячами и восемью столетиями ранее
Леголасу от роду лишь два десятка лет; быть может, чуть больше иль чуть меньше — велика ли разница для эльфов, кого Эру бессмертием одарил? Леголас не прожил и ста, но и ничтожного количества зим, им увиденных, достаточно, чтобы знать: отец давно уж не считает лет.
Отец глядит со стороны, наблюдая за ним в безмолвной рассеянности, в чудном подобии удивления, словно до сих пор не свыкшись с мыслью, что у него есть сын, которому, подобно всякому ребёнку, свойственно расти и взрослеть.
Мысли об этом появятся у него многими годами, десятками и столетиями лет позже; нонче же единственная его забота — потерянная в высокой траве латунная сабелька одного из солдатиков.
День выдался ясный и свежий, какими редко бывают дни поздней осенью. Воздух чист и, к вящему восторгу Леголаса, пахнет горечью хвои и сырой, после прошедшего ночью моросящего и тихого дождя, землёй; ему нравится этот запах, особенный и чудно резкий, звучащий звонко да живо.
Леголас выстраивают свою деревянную армию у кромки пруда, который, если лечь на землю и правильно посмотреть, кажется самым настоящим морем, да, меж делом, украдкой поглядывает на отца, сидящего в тени дуба, и сосредоточенно заостряющего кинжалом палочку — будущую мачту для кораблика из бересты, стоящего рядом.
Леголас гадает над тем, какого цвета будут паруса и сумеет ли кораблик доплыть до другого края пруда прежде, чем затонет. А что, если посадить в него одного из солдатиков? Выдержит ли, поплывёт? Леголас вновь косится на отца, бросая на кораблик оценивающий взгляд.
«Нет, наверное, нет», — огорченно вздыхает он, мыслям своим в ответ.
Солдатики все падают и рассыпаются; Леголасу становится скучно, и ни одно из его воинств битву так и не выигрывает, на поле недавнего сражения застывая деревянными статуями.
Отцовский цепкий и пристальный взор он ощущает прежде, обернувшись — замечает. Леголас знает этот взгляд — слишком уж часто случилось ему уловить на себе самом блеклую, беглую тень его. Такой взор у родителя всегда означает одно: тёмную рябь воспоминаний, слова тяжёлые и мудрёные — наказы, просьбы, советы, смысл коих Леголас понять сумеет ещё не скоро. Он знает: отец говорит это не ему и не для него, а обращаясь тому тусклому, призрачному образу, что порой в нём замечает.