Лорд Келеборн укоризненно качает головой, и они оба невольно закатывают глаза.
— Эру ради, Трандуила едва ли можно назвать святым, да, и зачастую, с трудом — разумным и… в достаточной мере хладнокровным, но ведь вы не можете поспорить с тем, что тебя, Леголас, он любит. Любит, Моргот побери, и никогда не причинит вреда!
— Вам стоит чаще бывать в Лихолесье, милорд.
Он пытается улыбнуться, старательно гоня мысли о том, что тётя, быть может, и права. Но нет, думать об этом опасно, боязно и рискованно; Леголас знает ведь, знает себя самого, что, позволив себе о том задуматься всерьёз, то из праздного, щекотливого любопыства позволит всему идти своим чередом, по пути, отцом созданном, лишь из жажды узнать — что же дальше будет, чем закончится всё?
Леголас хочет сказать, что знает, что помнит, что всё в порядке, что всё под контролем держит и так оно и останется; хочет сказать, на самом-то деле, безумно многое, но так и не находит ни правильных слов, ни сил на ложь.
Он помнит, с чего началось всё в последний раз, и помнит чем всё закончилось; он знает, что оба они, увлёкшись, почувствовав столь опасный, ядовитый азарт, остановиться не смогут — так уж повелось, так всегда было. Леголас не хочет врать и не хочет верить, что и в этот раз, всё завершится также — нет, быть того не может, в конце концов, отец никогда не был столь… зауряден, чтобы повторяться.
Леголас улыбается, чувствуя, как мерзко тлеет, трещинами идёт и осыпается его маска, полагаясь на безупречность коей он выстроил безнадёжно много воздушных замков, рушащихся теперь с пронзительным, отчаянным звоном.
— Клянусь, я выиграю ради вас, тётушка.
***
— Мой сын, — произносит на едином шипящем вздохе, смеётся серебряно. Отец глядит на него сверху вниз, с лёгкой ухмылкой на губах змеящейся.
В этих словах всё и ничего: они произнесены в той манере, которая обыкновенно ознаменует волнующее восхищение, однако, Леголас, барахтаясь в перламутровой лазури отцовского взора, задыхается, едва не захлебываясь в ледяном раздражение, грозящем обратиться гневом — стоит только сделать один-единственный неверный шаг.
Король восседает на троне с маской отца, и, видит Эру, Леголас не может не гадать, чем это обернётся в итоге.
«Ничто не берётся из ничего и в никуда не исчезает», — вспоминает Леголас, и изнурённо усмехается: в этой битве родитель сразился с самим собой, и, как ни чудно, потерпел сокрушительное поражение. Они знают друг друга чрезмерно, до неприличия хорошо — обжигает склизкая и холодная мысль, но он впервые за долгое время не имеет сил на то, чтобы испугаться по-настоящему.
Отец не произносит более ни слова, лишь привычно буравя его взглядом, полном нарочито яркой насмешки и сверкающего куража, под который столь искусно запрятано недовольство. Отец всегда ненавидел саму мысль, что у Леголаса есть в мире хоть кто-то кроме него.
Отец, быть может, ненавидит чересчур многое. Акварели, к примеру, долгие зимние ночи, драконов, вишню в цвету, белое вино, красное золото, бесчисленное количество родичей и чужое упрямство. Леголас, меж тем, знает и что, его король ненавидит лишь то, что лесным эльфийским королям ненавидеть полагается: гномов, драконов, нолдор, восстания и лесорубов. Но в одном едины оба: Леголас, ни как сын, ни тем паче, в титуле принца, права на раздражающее, и уже совсем не забавное поведение не имеет.
Леголас привычно глотает слова о несправедливости, свободе и прочих чудных мелочах, о которых и спорить смысла нет, и наскоро пытается выдумать ещё хоть что-нибудь, что позволило бы им продолжить.
— А когда я умру, где вы похороните моё тело?
Отец сужает глаза; мир идёт диковинной, седой и морозной рябью, предвещая скорое явление короля Трандуила, отпрыском в очередной раз взбешенного. «Или разочарованного», — меланхолично думает Леголас, не зная, что уж хуже.
— Зависит от того, каким образом ты вознамерился покинуть мир этот, — с вязкой, сладкой улыбкой отвечает отец. Леголас кривится: это звучит как обещание.
— И какой вы желали бы лицезреть мою гибель?
— Я не собираюсь наблюдать за этим, принц, — скучающе произносит король тоном, каким малолетним детям втолковывают отчего солнце ночью не светит. — У меня не так-то много сыновей, чтобы позволять им умирать. И, во всяком случае, если уж это произойдет, я предпочёл бы не испытывать стыда за то, что мой единственный сын умер… от руки смертного, быть может.
— Хотите получить мою, в высшей мере трагическую, кончину в результате кровавой схватки с полчищем отродьев тьмы? — Леголас, против воли, улыбается — искренне и просто, чудится, впервые за срок безумно долгий. Ему почти весело.
Улыбок, пожалуй, в эти дни для него много до невозможности; Леголас, право, не помнит, когда в последний раз ему приходилось лгать столь много и часто, но, к несчастью, нынешнее положение его к тому обязывает: король желает видеть его подле себя счастливым ровно настолько, насколько это может быть возможным для них, а всем остальным, меж тем, необходимо верить в то, что всё было, есть и будет в совершенном порядке и под контролем идеальным. Он сам почти верит — обмануть самого себя всегда так непозволительно легко, и, быть может, чуть смешно.
— Нет, Валар, нет разумеется, — король нехорошо усмехается. — Я всегда представлял для тебя, дитя, более выдающийся конец.
— О, разумеется, — в тон ему говорит Леголас, губы кривя: на душе отчего-то становится грязно и мерзко, словно одними лишь словами своими отец растоптал, уничтожил то ужасно хрупкое, хрустальное и воздушное нечто, что вспыхнуло, рождаясь в нём с первым ядовитым взором короля, да с первыми собственными опрометчиво откровенными словами. — Уж не думал, что и из смерти моей вы захотите устроить красочный спектакль.
«Так всегда было, так всегда будет», — говорит он себе, и в который раз почти верит. Отец обладает над ним властью непозволительно огромной; в том, впрочем, повинен лишь он один, как тот, кто некогда сам эту власть на коленях государю своему преподнёс в бесхитростном, отчаянном порыве.
— И где же, в таком случае, я удостоюсь чести быть похороненным?
На лицо отца ложится ледяная, морозом и старостью расписанная маска короля.
— Подле твоей матери, полагаю. Это было бы символично.
«Твоей матери». Леголас знает, когда и отчего король говорит именно таким образом. «Твоя мать» не всегда меж ними означает то же, что и «моя жена».
«Твоя мать» для Леголаса было почти всегда равносильно «та, в чьей смерти повинен ты, пусть я никогда не скажу тебе об этом, ведь я хороший, Моргот возьми, отец».
Он голову склоняет, опуская глаза: почти смиряется. Могло ли быть иначе, разве ждал он много ответа? Лишь хотел верить, что в самом деле надеется на это — имеет право на нечто столь глупое и бессмысленное, как надежда.
Леголас мечтает о том, чтобы получить приказ, твёрдый и возражений не терпящий, между тем нарочито хладнокровно произнося:
— Я собираюсь уйти. Не сейчас — возможно через несколько дней, возможно завтра, и с завтрашней зарей.
— Это не звучит, как просьба моего на то позволения, — Леголас видит, как чернеет и рассыпается пеплом по ветру нечто, в отцовском взоре мгновение назад сверкавшее жизнью и режущей остротой. Он знает: ему позволят уйти, его не позовут, не окликнут из надежды получить последний взгляд на прощание, его отпустят. Он переступит за черту — на счастье или на свою беду. — Ты, очевидно, уже всё решил для себя?
Шаг в темноту, в которой корчился он в исступленной агонии восемь сотен лет назад, когда посчитал, что простым лишь уходом, отступлением, граничащим с позорным бегством, разом разрубить проклятый гордиев узел. Леголас боится смерти, как положено остерегаться её каждому живому, но куда больше страшится, что всё навсегда в вечности запечатлеется в том уродливом, искажённом обличие, в котором нонче замерло.