— Не я вам нужен был. И, в конце концов, вы уже получили всё, что хотели.
«Надеюсь», — хочет добавить он. «Кажется», — едва не произносит. Леголас, разумеется, знает, что это и близко не так, но есть ли необходимость признавать это вслух?
Королю его слабость пришлась бы по вкусу: Леголас знает, как склонил бы он набок голову, разглядывая с возрастающим любопытством, а после нанёс бы удар столь сокрушительный, что уничтожил бы всё. Отцу уязвимость омерзительна; король обернёт её против него.
— Едва ли, мой сын. Удачи.
Ему позволено всё, что, к несчастью, вовсе не значит, что Леголас и в самом деле в силах поступить так, как считает правильным.
***
— Ты всё сломал своими руками, — кривится Келеборн. — Как глупо. Некогда её голос отчётливо звенел в этих палатах, но ты, однако, предпочёл избавиться от любого о ней воспоминания, да, гляжу, опомнился поздно?
— Я всегда желал лишь того, чтобы она осталась со мной, — Трандуил не глядит на него; стоит спиной, взором выискивая нечто в огне, бушующем в камине.
О стекло бьётся дождь, зло рыдает, свистит ветер: очередной промозглый осенний день, но неуловимо иной — застывший на грани меж поздней осенью и ранней, светлой и морозной зимой.
Огонь в камине в кабинете короля пылает с ранней осени до последних дней весны — так повелось уж сколько тысяч лет, со времён последней войны, быть может.
Келеборн знает: Трандуил не терпит одиночества, ненавидит тишину и те редкие мгновения, когда, лишённый забот государя, оказывается сам себе предоставлен. Ему самому это знакомо и до горечи понятно: картина их беды похожа, но красками и помыслами разными создана.
Пламя стрекочет, бормочет и хрипит; не найти в диких голосах природы оттенков с мертвецами схожих. Огонь некогда пожрал всё, что дорого им было, оставив клеймо своё, уродливую метку и на лице Трандуила — то, быть может, и причина тому, что теперь родич его мечется в животном безумии, жжёт сотни свечей в покоях и следит за тем, чтобы камин никогда не потухал.
— Я не нуждаюсь в твоих советах, — улыбка холодна и равнодушна; привычна и смехотворно знакома — таковы порядки их семьи. Они всё же единой кровью связаны: родственники, пусть не самые близкие генеалогически, но ближайшие — географически. Иные, впрочем, давно уж вечный покой в Чертогах обрели. — И подавно — в жалости твоей, дражайший кузен.
Король улыбается бесконечно светло, ведь свету хранить в себе тепло вовсе не обязательно; короли, сквозь века и эпохи, улыбаются единой улыбкой, глядят едиными взорами и упрямо, раз из раза, одно и то же повторяют, словно проклятые.
Но Келеборну ведомо, как Трандуил закрывает глаза и ждёт, пока придёт весна — загрохочет капель, птицы вспыхнут самоцветами в тёмных кронах, кровью брусничной рыдать станут чёрные болота, затаившиеся в чаще. Родич замирает, как по зиме застывает в лживой иллюзии смерти его Лес, а его сын извечно кружит рядом, точно на привязи, зверем раненым со взором загнанным.
— Прошу, не смотри так на меня, — усмехается Трандуил. Голос его ласков, взгляд жесток; кровь стекает незаметно, алой вязью оседая на платок. — Ещё, чего доброго, дыру прожжёшь.
— Об этом, боюсь, мне остаётся лишь мечтать, — Келеборн хмыкает, принимая протянутый кубок с вином и делает небольшой глоток, чтобы мгновением спустя скривиться.
Чрезмерно сладкое и чересчур пряное, оно отчётливо горчит в тени болезнью и тлением; защитные знаки в пору кровью рисовать — традициям в дань, ведь меж ними зло — всего лишь тень. Всего в вине этом несоразмерно и нелепо; многого чрезмерно, ещё большего, напротив, недостаточно. Келеборн пытается вспомнить, любил ли его родич такое вино всегда, иль это — очередная новая, губительная и остро пахнущая гниением привычка, коих у Трандуила за последние тысячелетия незаметно стало так много, но, к несчастью, так и не находит ответа, который мог бы счесть сносным.
Время, словно тонкий лёд застыло на часах: Келеборн помнит, по сей день помнит то злосчастное мгновение, когда обнаружил вдруг себя стоящим у гроба королевы Зеленолесья, не находя достойных слов на прощание.
Он морщится, гонит прочь незваное видение, кожей ощущая на себе холодно-ехидный взор визави.
Но снег застыл; года бегут. Келеборну жаль, но он и в самом деле вынужден признать, что не считает уместным вставать между отцом и сыном, переходя запретные грани и подступая излишне близко к той семье, к которой не относится.
— Третьей Луны Алатариэль было видение: о тебе, но более — о твоём сыне. Оно — истинная причина моего приезда, Трандуил.
***
Леголас смотрит внимательно, чуть прищурившись и будто не моргая вовсе. Свеча дрожит и кренится; в его покоях по-прежнему пахнет одиночеством, тоской и уходом.
В зеркале, его рост превышающем, отражается куда больше, чем он готов увидеть и показать; лёгкую, кривую усмешку вызывает канделябр, стоящий у ног и растрёпанные, спутанные после очередного краткого, но тревожного сна, смысл которого теперь уж и не вспомнить, волосы.
В своих глазах он ожидает увидеть страх, обычный для того, в кого он ломается ночами, однако из зеркала на него смотрит некто незнакомый, пусть родной. Леголас узнаёт.
Склоняет голову набок, задумчиво касаясь пальцем лица, повторяет резкую черту подбородка, нащупывает маленький, белый шрам, давно уже незаметный чужому взгляду, трёт виски. Он видит то, о чём твердят все кругом: видит то, что, должно быть, делает его так отвратительно-сильно на покойную матушку похожим, пусть, быть может, об усопших говорить в подобной манере не следует.
Сколько раз он говорил отцу, что любит её, скорбит о ней лишь из наивного, детского желания стать ближе, привлечь его взор, полный не цепкого льда, но чего-то мягкого, хоть и печального?
Леголас смотрит; он способен понять и увидеть, но разглядеть — едва ли. Из зеркала на него другой глядит; Леголас, как и прежде — Валар, всегда и навечно, — в каждой черте своей видит отца. Он ненавидит себя за это; боль обращается золой, сердце режет грудь кинжалом едва выкованным — из стали десятка взоров, позолоты лжи и кровавых рубинов, отцом столь любимых.
В руке он сжимает тонкий нож для писем, заточенный чуть острее, чем было бы уместно; Леголас, право, не помнит, как и отчего оказался в это мгновение тут, стоящим пред зеркалом и потерянно вглядывающимся в себе не принадлежащее лицо.
Отец так же смотрит в моменты крайней досады; разочарованный, король в той же манере кривит губы и точно так же хмурится, услышав нечто, что пришлось не по вкусу. Когда закрывается одна дверь, вскоре непременно появится та, что предназначена лишь тебе — то будет его шагом — но не падением, — в темноту.
Струны из людских жил, точно натянутых в его душе до больного звона туго, лопаются, разрывая на части и уродуя ожогом плети лицо; в рассеянии, он думает, что теперь уж отца в нём многим больше, чем его прежнего. Есть один лишь верный способ разрешить беду — шепчет смерть на грани сознания родительским ласковым голосом; он задумывается над тем, что, пожалуй, забавно было бы поднести нож к лицу и поддеть треснувшую, прикосновениями плесени и ржавчины тронутую маску, срезая фарфоровую кожу.
Помнится, король всегда вид его крови находил донельзя уморительным; отца в дивную смесь восторга и ярости приводила его любая слабость. Леголас думает, что преподнести ему подобный дар было бы презабавно.
Он думает, что когда король теряет себя в отце, коим, быть может, не должен был никогда становится из заботы о благе всеобщем, совсем уж плохо дело становится. Он тянет пальцы к стеклу, в детской, отчаянной попытке ополоумевшего схватить, удержать…