Мгновением спустя Леголас в испуге отшатывается, словно стряхнув с себя дымку колдовского, чёрного наваждения: себя он теряет, себя, окончательно, навсегда… В мыслях об отце, в печалях и раздумьях о короле, плетении замысловатом чужих дум и границ не знающей в своей жестокости игры, в которую имел глупость ввязаться; в зеркалах, отражениях и словах, десятках тысяч слов, восторга и восхищения полных, горечи — изредка.
Леголас ненавидит. Ненавидит — это, себя, его и весь мир.
Ненависть хороша и живяща, он способен, держась за неё, выбраться из этого лабиринта чёрных королевских забав, как единожды уже сумел сделать.
Леголас стискивает зубы, жмурится и дышит тяжело. Ему не стоило позволять этому зайти так далеко; пути назад, однако, более не сыскать. Он знает, что забавно было бы сделать, но, неуверенный в том, что и в самом деле желает этого и в силах пережить последствия того, сомневается.
Впрочем, недолго: ему не хочется умирать, не сейчас, и не теперь. Отцовскими заботами он ноне гниет заживо, чувствуя, как собственный разум, душа, мысли и чувства, мечты и печали вырывают с насмешливой усмешкой из рук.
Леголас предпочитает хотя бы умереть собой, нежели прожить вечность кривым зеркалом, всем кругом необходимым лишь бы отражения их желаний. Леголас не против умереть — это решило бы притягательно много проблем разом; но он, к горечи своей, прожил достаточно, чтобы помнить, что легчайший из путей никогда лучшим не будет.
Кинжал со звоном ударяется о мрамор; по белой ткани туники алым шёлком идёт вышивка его собственной кровью, а ладонь глухо жжёт болью, тягучей и сладкой. Он желал бы, чтобы остался шрам — понимает вдруг.
Леголас уж больше не глядит в зеркало, не горя восторгом от мысли, что непременно встретит там взор отца, полный до краёв ядовитой, незнакомой никогда ненавистью и столь родным презрением — он знает, что подчинится, отступит и позволит всему своим чередом идти.
Что ж, если отец после совершённого возненавидит его, это будет пусть предсказуемо до омерзения, но оттого не менее смехотворно. «Ново», — смешливо фыркает.
Леголас улыбается, стирая с губ тёмный яд собственной топкой гибели; кровь стекает незаметно по рукам брусничным соком израненных деревьев, рубинами расцвета в венце государя.
Зная, что в один чудный день, взглянув в зеркало, без единого возгласа удивления столкнется лицом к лицу с осознанием тем, что обратился собственным королем, переняв многим больше, нежели только лишь лик, Леголас решается. Ему любопытно узнать себя, на краткое мгновение ощутить, понять, кем является в бесконечной свободе, с разрубленным путами, лежащими мёртвыми змеями у ног.
На одно лишь мгновение.
Он — в который раз? — решается и решает: переступая за черту, Леголас готов рассмеяться мысли, что отец, окажись тот на его месте, поступил точь-в-точь так же.
Зеркало. Кого он видит в зеркале?
***
Леголас стоит на краю, за ним сочится тьма; он, право, не знает — быть может, он только лишь сошёл с ума. С каждым шагом он всё дальше от себя, но вот, похоже, назад пути нет. Во тьме бездонной его изменились черты: Леголас мгновение шипит и бьётся, позабыв, как дышать.
У него в груди, под клеткой рёбер, в приторной сладости цветов, задыхаясь, сердце едва бьётся; блеклые лепестки, кровью поцелованные, во рту горчат и шуршат в горле, а бабочки, тихо ломая крылья, умирают и гниют в лёгких, ни единого вздоха сделать не позволяя.
Эру, как же он устал.
Будет ли легко и светло смерти после? Он не уверен, что хочет знать.
Перед ним — прошлое, вырисованное твёрдой рукою мастера, влюбленного в своё творение до безумства. Стоит только глаза закрыть, как Леголас почти видит: это ведь покои его матери, дух испустившей ровно за той дверью, на кровати под багровым балдахином в комнате с тяжёлыми портьерами и акварельными пейзажами, навеки в его сознании отпечатевшейся.
Восточная башня — мёртвый побег на древе родовом; цепкая хватка мертвеца на горле дворца государя, что более уж никогда не станет прежним — по чужим россказням да потворствуя безмерно жадной, гнетущей скорби короля. Леголас же в это не верит; не нравился каждый дюйм сего места всем своим существом.
Восточная дворцовая башня с красной черепицей и пустыми глазницами окон — вечный спутник кошмаров его детства, и извечный молчаливый свидетель юности и взросления. От ока башни, что и тысячелетия спустя во власти мёртвой осталась, не спрятаться, не скрыться; с ленивым времени течением, Леголас лишь учиться жить с её постоянным в своей судьбе и жизни присутствием, не замечая, как позволяет себе слабость не замечать довольно многое.
Башня высока, стара и потеряна; никому не нужная, у каждого на тусклой грани сознания замершая, на устах залёгшая тенью, и королём горячо лелеемая и любимая — издали, разумеется. Многим, ужасающе многим — больше сына, порою.
Сколько раз уж Леголасу думать приходилось: только так его отец теперь и умеет любить — не позволяя себе прикоснуться, наблюдая, выжидая и калеча из заботы.
Леголас ненавидит эту башню: в ней он появился на свет, в ней умерла королева, в ней живёт её тень, а на нём поныне долг — память о ней нести. Леголас не желает быть чьим-либо отблеском, отражением иль продолжением — увольте, с него довольно, сыт по горло.
Он знает, что следует сделать — о чём всегда мечтал, но никогда не хотел.
— Подумать только, твоему отцу я принёс клятву верности, а тебе лишь, сглупив, обещание почти дал, — недовольно бормочет Таурендил. Голос его безмятежен и ровен, как и взор — чист да светел; он, право, создание невозможное, которое способно в гнев прийти от снегопада поздней весной, безучастным пред кровавым ликом войны оставаясь. — Не думал, что доживу до этого великого дня, но теперь с уверенностью могу сказать: ты, принц, ещё хуже своего папаши. Моё восхищение.
Леголас тихо смеется — в растерянности и облегчении.
Они делят прошлое, нынешнее и грядущее; едины в целях и мечтах — так для него звучит их дружба, слишком уж простая, понятная и необходимая, чтобы вдруг в ничто обратиться, медленно истаяв.
— Я не просил тебя помогать мне и в этом, — мягко напоминает он, равнодушным взглядом окидывая комнату. Она пуста и холодна; насквозь пронизанная ветрами, затопленная золотым танцем пыли в лучах заходящего солнца, она кажется не мертвой, но странно, словно в спешке покинутой.
— Разумеется нет. Валар, за кого, скажи на милость, ты меня принимаешь? — он оскорблено фыркает. — Ты волен сходить с ума и творить безумства, сколько душе угодно, но не смей и думать о том, чтобы лишить меня редкого удовольствия наблюдать и, по мере сил, помогать.
— Бродяга, — Леголас улыбается, отрешённо проводя рукой по волосам. — После этого ты всегда уходишь. Мне бы не хотелось, чтобы ты вновь покинул меня на срок столь долгий. Обещай, что не исчезнешь с завтрашней же зарёй.
— Что же это? — ехидная усмешка ложится на лицо Таурендила привычным, диковинным узором, с тёмной вязью коего он будто бы рожден был. — Приказ командующего?
— Просьба сына короля, — Леголас отворачивается, опуская руку в карман и машинально нащупывая заветный коробок. — Ты, помнится, обещал быть со мной до самого конца. Буря, лишь начинающая затихать — вовсе не конец.
— Как пожелаешь, Трандулион, — на мгновение, на краткое, чудовищно краткое мгновение Леголас почти верит, что Таурендил понимает.
А, быть может, он и понимает — это ведь Таурендил, ему свойственно без труда свыкнуться с тем, мысли о чём он, Леголас, не позволяет себе и допустить. Таурендила не слишком заботит то, что кругом происходит, не терзают мысли о прошлом и будущем; его интерес может быть одно мгновение всецело отдан вещице столь забавной, как цветастый жук иль допрос строптивого пленника. Таурендил ни в гневе, ни в жестокости, извечной своей легкомысленной язвительности не изменяет — Леголас готов за это Валар благодарить, ведь мир нынче меняется чрезмерно скоро на его вкус, чтобы не ценить по достоинству нечто настолько постоянное.