— Быть может, имеет смысл сделать то, зачем пришли, пока ты остатки уверенности не растерял и не побежал к Его Величеству, на коленях каяться в ужасных мыслях о грехе, так и не совершённом? — Таурендил звучит с издёвкой столь явной, что считать её искренней было бы глупостью чрезмерной; Леголас предпочитает смолчать, лишь кивнув.
Несколько мгновений он стоит, замерев, и просто лишь сжимает коробок в руке, прежде чем не решается, раздраженный собственной нерешительностью.
В повисшей тишине звук зажжённой спички звучит подобно грому средь ясного неба. Леголас плотно сжимает губы.
«Так будет лучше для всех нас», — неубедительно.
«Я давно уже желаю этого; едва ли стану о чём жалеть, а значит…», — истина лишь наполовину.
«Король поступил бы так же; поступить adar подобно я не могу, не совершив грех отцеубийства», — правда слишком болезненная, чтобы, растревожив раны, позволить им затянутся.
Леголас выпускает спичку из пальцев, зачарованно глядя, как изящно летит она, опускаясь на деревянный паркет. Он закрывает лицо руками, издавая надрывный смешок. Таурендил — нет нужды смотреть, чтобы узнать, — в этот миг подносит свой факел к книжным полкам.
В его мечтах теперь от башни осталась лишь горстка пепла. И Леголас, обессиленно улыбаясь, наконец вздыхает свободнее.
Комментарий к Глава шестая: Бездна бездну призывает
«…Я убил отца, и корни,
Кровью политые, черны.
Вытерпевши столько лет —
Сам теперь и стар и сед»
========== Глава седьмая: Они уповают на помощь ветра ==========
Знал мой недруг, чьё оно.
Двумя тысячами и восемью столетиями ранее
Леголас едва-едва научился ходить, солнце огромно чрезмерно и не по-зимнему ярко, а Лес умывается смертью. Впервые ему случается увидеть кровь именно в эту зиму, одиннадцатую, с мгновения рождения.
Ту ночь он провёл стоя, босой, под запертыми дверьми в отцовские покои, да сорвав до хрипа голос, но, впрочем, тщетно: adar так и не впустил его. Леголасу незнакомо чудное и резкое слово «война», гремящее нонче отовсюду; непонятна смерть и слишком уж далеки потери, чтобы испытывать волнение.
Весь его страх диковин и пуст; возникнув словно из ниоткуда, он нашёл в его душе леденящий, скрежещущий отклик, не встретив понимания. Немногие слуги, оставшиеся в замке, глядели на него странно, провожая отчего-то печальными взорами; камергер по пятам ходил, не желая ни на миг из виду выпускать, и, больше того, во дворец, невесть зачем, герцог пожаловал — его дед, по линии матушки.
Мир в ту пору замедлился, затаился, будто в ожидании. Леголасу велели молить Валар о милосердии, сказали ждать, наказали быть готовым. Слов о смерти не было произнесено, но отец, перед отъездом своим взглянувший на него чёрно и холодно, рассмеялся жестоко, бросив, что в подарок ему по возвращению преподнесёт корону короля.
Леголасу не хочется королём становиться: ему говорили, что корона сгубила его отца; говорили, что корона убила их семью; говорили, что корона сведёт его с ума. Ему ли говорили? Да, будто бы да, пусть и не думали, что он услышит.
Он проводил дни, забравшись на подоконник и вырисовывая пальцами узоры на стекле; он смотрел, искал, не смея ни на мгновение взора оторвать, боясь пропустить, не заметить отцовского возвращения.
Позже ему сказали, что многие умерли тогда, сказали, что огромны, ужасны были потери; Леголас же, стоя на коленях и голову склонив, признать вынужден, что ни на единую долю секунды ни тогда, ни столетиями позже, не задумался о том, цепляясь за одну только страшную, когтистую мысль о том, что было бы, не вернись его ada.
Но его король, разумеется, вернулся. Нашёл ли причину, того достойную, отыскал ли верный путь, иль, напротив, искривлённый и планам противоречащий — не узнать. Леголас, задремавший от усталости, разбужен был суетливыми горничными, плачущими, улыбающимися и тихими, в чьих словах и движениях неведомым образом для себя успел разобрать, что королём, хвала Эру, не станет сегодня. Однако, вместе с тем он будто бы и сыном быть перестал.
Леголас умеет слышать Лес; он умеет почувствовать, когда отец желает его присутствия рядом.
Он тайком выбрался из дворца серебряной, жёлто щурящейся ночью, когда уж рассвет занимался, и просто, не по-королевски, побежал, опьянённый призывным шёпотом деревьев, что кричали, лапы к нему тянули, зовя и направляя. Его отец, не допуская и мысли о его пребывании подле, нуждался в нём.
Леголас знал, чем является для короля. Изредка — сыном, чуть чаще — наследником, всегда — успокоением, что в куда большей мере являлось напоминанием или отражением кого-то, от чьей жизни теперь осталась лишь жалкая тень.
У отца руки горячие, липкие, отчаяния и гнева полные, а глаза чудные, дикие и тёмные, словно и чужие вовсе, вырванные из глазниц куклы из тонкого фарфора, и потехи ради, грубо вставленные в прорези старой атласной маски.
Его король стоял на коленях, голову опустив, и руки безжизненно свесив. Корона, будто брошенная в приступе ярости, потерянно лежала у его ног, изломанная и разбитая; воздух, пропитанный кровью, был тих и тяжел.
Леголас глядел, едва узнавая: светлые одежды его, белокурые волосы, мертвенно-белая кожа, были, словно чернилами проклятья гнилью расползающегося по телу, перепачканы в крови.
— Принц.
Ему не знаком этот голос: его король никогда не звал его прежде в подобной манере. Леголасу почти страшно: королям не должно страх испытывать.
Его отец не зовёт его принцем, ведь он всего лишь его сын, а этого, по его словам, более чем достаточно. С королём же до этого дня ему встречаться лицом к лицу не приходилось — лишь слышать, лишь гадать.
— Мой принц.
Голос отца — лес. Леголасу доводилось слышать эту надреснутую, хрусткую боль в предсмертном крике птицы; ему знакома подобная испуганная, изумленная хриплость из деревьев, сломанных грозой, а пьяная боль брусничной кровью текла к его ногам.
Король потянулся к нему, лихорадочно хватая за руку. Леголас знал, что следы останутся — слишком уж сильна была судорожная, мертвецкая хватка на запястье. Он замер; король странными, дрожащими пальцами коснулся его щеки, точно пытаясь погладить, но напрочь позабыв, как это стоит делать.
— Мой милый принц, — его король смотрит на него с той причудливой улыбкой на устах, что отчего-то становится причиной дикой мысли, вспыхнувшей вдруг в разуме, что он, чудится, нынче стал круглым сиротой. — Ты станешь плохим королем, если я продолжу жить.
— Я не хочу корону в подарок, — кусая губы и глаза отводя, прошептал Леголас. — Тебе не нужно умирать, ada, правда.
Король вновь улыбнулся ему, осторожно целуя в лоб, как по старой традиции целуют покойников, но не любимых детей.
— Кто-то должен, мой дорогой.
***
Леголас пытается вспомнить, говорил ли когда-нибудь отцу, что он любит его — дети, кажется, такое своим родителям обычно говорят.
Все кругом твердят, что мать любила его; отец, помнится, однажды тоже нашёл в себе силы признать, что способен по отношению к нему эту слабость, без сомнения позорную, испытывать — в насмешке ли, в безумстве — не понять.
Леголасу не по вкусу слово «любовь». Мягкое и сладкое, оно стелится, оплетая и сводя с ума; омерзительно-приторное и чрезмерно всеми превозносимое — Леголас способен разглядеть в нём лишь яд, болезнь и помутнение, но едва ли — величайший из даров.
Он знает цену любви, он восхищался ею — когда-то. Имея вечность впереди, имея тысячу путей, мириады возможных выборов и десяток ничтожный преград, избрать — полюбить — лишь одного, навсегда. Навсегда, когда живёшь до конца времен — ужасно долго.