Он, в тайне, восхищался отцом, с трудом веря в то, чему находил столь много подтверждений: его родитель, его король некогда смог искренне и без прикрас полюбить кого-то, до того на себя самого похожего, что скорее поверилось бы в их смертельную вражду, нежели безумную, безусловную верность после разлуки, длинною в тысячи лет.
Леголас в силах представить, какой была его матушка. «Красива», — каждый с улыбкой говорил. «Ум её был жив и остр», — чуть кривясь, признавались те немногие, кто решался. «Упряма, горда, своевольна», — смеялась тётушка.
Отец не говорил ничего, бросив лишь короткое и холодное «совершенна».
Его отец не из тех, кто воспылал бы нежными чувствами к существу столь же прелестному, сколь и наивному — Леголас знал, что интересны они родителю были лишь поначалу, одно краткое мгновение до того, как раскрывали рот. Его король никогда не избрал бы в свою спутницу ту, что не была бы равна ему во всем, но, вместе с тем, никогда не стерпел бы подле себя ту, что превосходила его хоть в чём-нибудь.
Леголас знает: его владыка может быть безмерно мудр, но, взойдя на престол, он первостепенно нуждался не в королеве — в опоре. В те времена он не искал забав и отвлечения, был кем-то другим, а значит и желал другого.
С легкой усмешкой Леголас думает, что он, разумеется, матушку любит, но по большему счету оттого, что любовь к матери считается, как ни чудно, обязательной, а вовсе не оттого, что она ему очень понравилась бы, встреться они случайно. Да и отца, к несчастью, едва ли можно назвать персоной в какой-либо мере приятной и к общению располагающей. Ради Эру, до чего легко жилось бы ему, не приходись они друг другу отцом и сыном.
Он, безусловно, благодарен той, кто дал ему жизнь, что вовсе не мешает ненавидеть теперь всё, что от неё осталось в этом мире. Сказать по правде, повстречай Леголас кого-то, на себя самого отчасти похожего, едва ли они стали бы хоть сколько-нибудь хорошими товарищами.
Леголасу до глубины души ненавистна матушкина башня. Ему известен и противен каждый дюйм; скрип каждый из двух сотен ступень до тошноты ярко отпечатался в самой его памяти выжженным, уродливым клеймом. Знакомо, привычно, омерзительно — таков его взгляд на то, что отцу больше жизни дорого.
В детстве, бывало, отец приводил его в ту башню, усаживал на старый, выцветший ковёр, некогда винно-багровый, у камина, не видавшего огня десятки лет, а сам садился чуть поодаль на софу, с книгой в руках. Леголас уверен: перелистывая страницы, отец не прочёл ни единого слова, слишком уж занятый тем, чтобы из-за книги наблюдать за тем, как сын, играя в комнате, где умерла его мать, веселится и смеется.
Леголасу же та комната, пропахшая гнилью, плесенью и сыростью, ночами снилась в страшнейших из кошмаров; едва ли он когда-нибудь найдет в себе силы признать, что когда отец, сердясь на него, в наказание запрещал и на милю к проклятой башне подходить он, к своему стыду, испытывал лишь облегчение.
Бывало, однако, что отец запирал его там в одиночестве на долгие часы и уходил, решая, будто смущает своим присутствием, мешая искренне игрою наслаждаться.
Леголас не помнит, сколько часов провёл, замерев посреди комнаты, обняв себя руками за плечи и крепко зажмурившись; боясь, невесть почему, единое движение сделать. Он кричал — поначалу. Кричал, срывая голос, зовя, умоляя отца вернуться и забрать его отсюда — напрасно.
Повзрослев, он гадал подолгу: к чему было это, зачем и отчего отцу потребовалось это. Чего ради нужно было оставлять его, зачем запирать? Когда, как он оказался там впервые, отчего родителю пришло на ум, будто нахождение там принесло ему наслаждение, что послужило причиной окончания этой пытки длинною в несколько десятков лет?
Король Трандуил никогда не был милосерден; Леголас, зная, что отец непременно желание его исполнит, никогда не осмеливался просить у того прекратить это, боясь не злости родителя, но разочарования.
Он уверен, что и это отцу было прекрасно известно. Леголас отрешённо размышляет теперь, был ли страх ребёнка, родного своего дитя, столь забавен и приятен, стоил ли того? Ответа он, разумеется, не ждёт и знать не желает.
Любит ли он отца? Глупость. Любит ли он короля своего, верен ли ему, предан ли — ответ един.
Его учили быть достойным наследником и воином, но не сыном; Леголас в состоянии вообразить, чего от него отец ожидает и чего желает, но, к несчастью, далеко не всегда в силах воплотить. Впрочем, должен ли, хочет ли? Их народу нужен принц, а не сын, удовлетворяющий всем прихотям и представлениям своего родителя о том, каким обязан был его ребёнок вырасти.
Его наставляли — Леголас почти уверен, что теперь, оглядываясь назад, должен был ненавидеть каждое того мгновение. Его судьба не принадлежит ему — не забавно ли?
Он сгорает в этом пламени уж два тысячелетия к ряду, гадая, наступит ли спасение, но давно оставив молитвы и мольбы: в конце концов, кровь в собственных жилах не выжечь, сколько ни старайся. Отец твердил, король насмехался: выходом стать способна лишь смерть, но её повстречать — не его судьба.
Леголас учится ходить, заучивая отцовское обещание, на проклятие похожее: его жизнь — не его выбор, и смерти наступить суждено лишь когда его владыка того пожелает. Не его, не должно, запретно — он рос под сенью мёртвого родового древа, чьи листья эти слова, небрежно, точно в шутку брошенные, заменили.
Он вздыхает тяжело, но свободно, позволяя смотреть и видеть.
Таурендил, отчего-то без извечной своей улыбки, кивает ему в молчании, чуть прищурившись. Кому принадлежала безумная затея уничтожить то, что королю ценнее всего света было; кто из них первым предложил, кто попросил?
Леголас себя знает: в чужой помощи он не нуждается — не сейчас, не здесь, — но против присутствия кого-то столь же эфемерно-реального, бесконечно уместного, но резкого, ничего не имел — в силу нелепой, закоренелой привычки.
Огонь пожрёт и уничтожит; скроет пламя грязные, уродливые шрамы на фарфоре: на мёртвом пепелище не найти ответов.
Он выпрямляется, подбородок вздёргивает. Чувствует: отец прознал, ощутил невесть как. Кожей разгадывает чужое-родное приближение, что непременно обратится присутствием.
В усталой, измождённой решимости прикрывает глаза, собираясь с духом; как, однако, мог отец узнать? Мог ли, имел ли глупость позвать невольно, по старой рутинной повадке сам?
Леголас, рассеянно наблюдая за тем, как в пепел обращается гобелен старинный — матушкиной рукой, стежками резкими и торопливыми вышитый, — думает, что, быть может, занятно сложилось бы, сгори он здесь заживо. Отец будет удивлён: едва ли он мог вообразить себе подобный финал. Или всё же мог?
Он зажмуривается, точь-в-точь, как тысячелетия назад, в глубоком детстве в мгновение, когда ночной его кошмар клубился и ломался, принимая ужаснейшую из возможных форм.
— Прошу, уходи. Тебе не стоит быть здесь, когда он явится.
Леголас чувствует, как огонь, им разожжённый на могиле собственного прошлого, в который раз столь ничтожно и абсурдно затихает, подавленный силой ярости короля, кому он в вечной верности некогда клялся.
Таурендил уходит, повинуясь приказу, но не просьбе; Леголас не слышит его шагов, с кривой усмешкой узнавая поступь другую.
Ему знакомы эти шаги. Отец всегда ступает так: не стараясь быть бесшумным, не скрываясь и не таясь — извечно безгранично уверенный в собственной неуязвимости, и, быть может, правоте.
Огонь на обратной стороне его век выжигает чудные и чёрные, углём и торопливой рукой нарисованные цветы. Огонь, так и не успев толком разбушеваться, в комнате гаснет, словно не бывало, повинуясь единственному разъярённому вздоху, что срывается с уст короля этого Леса, повелевающему, чудится, и ветрами, и пожарами.