Тёмной ночью в тишине
Он прокрался в сад ко мне
У Трандуила перед глазами рябит зелень мёртвая и кровоточащая, в душе память о былом воет раненым зверем, а разум от сотен тысяч шепчущих, кричащих и зовущих голосов раскалывается. Он теряет наследника; его Лес теряет дитя.
Он чувствует, как слепнет. Леголас вырывается из его хватки; лихорадочный жар дыхания сына обжигает на краткое мгновение кожу. Они глядят друг друга один нескончаемо долгий миг перед падением, так легко и так неудачно находя и видя всё, кроме правды, а после Леголас срывается с места.
Трандуил застывает, скованный. Машинально он сжимает и разжимает кулаки, свыкаясь с давно забытым ощущением: костяшки сбиты в кровь, не вспомнить о гнилое ли дерево башни супруги, мёрзлую землю или алмазные трупы личин, что его сын с чарующим мастерством менял точно перчатки.
Он смотрит, склонив голову набок и полуприкрыв в смирении глаза. Он должен хотеть, однако вовсе не желает знать, что предпримет его беспокойный наследник дальше, что изберёт на роль своего последнего хода перед концом их глупой игры.
Трандуил вздыхает, облизывает губы и, сморщив нос, опускается наземь, скрещивая ноги и подпирая голову руками. Его наследник; его наследие в этом мире, навсегда. Ужаснейшее, но отнюдь не худшее, что могло с ним случиться.
Губы против воли вздрагивают, змеясь в уродливом подобии улыбки, противной ему самому. Трандуил чувствует, как его тело разбухает без единого шрама; как малахитовая листва, посеребренная морозом и запятнанная ржавчиной, течёт по венам проклятьем его забвения; чувствует, как колоколом на башне, беду предвещающим, грохочет в небесах сыновнее сердце, вырезанное из груди.
Он чувствует. Развёрнута могила: кто-то должен умереть для того, чтобы круг последних трёх тысячелетий, расшитых, словно яркими лентами и жемчугами кровью и безумием, был разорван.
Древо их семьи гниёт; Трандуил знает, что следует совершить, чтобы весь лес не сгинул, заражённый и отравленный ядом — больную ветвь нужно отсечь. Он чувствует; всего лишь чувствует, в конце концов.
Он чувствует смерть, гостящую в хвойных залах его королевства; чувствует, когда его сын нуждается в нём, пусть и не желает звать; чувствует, что стоит на распутье, выбирая меж двумя путями, хотя, ослеплённый, не замечает, что дорога перед ним лишь одна.
Выбор. Они оба должны — быть может, должны были, — сделать выбор. Трандуил уверен, что наверняка поступил неправильно, ведь у нравственности и морали была вечность, чтобы безукоризненной своей белизной ему до ужаса наскучить.
Он прислушивается, и ощущает вдруг странную дрожь, охватившую руки, под звук, с которым скрипят старые ступени под спешными шагами Леголаса — не принца и не сына. У Трандуила трясутся пальцы, а тонкое золочёное обручальное кольцо, как и тысячи лет назад жжёт кожу.
«До конца времен», — так звучало его несдержанное обещание. Он ждёт: Леголас никогда не имел печальной привычки его разочаровывать, и Трандуил уверен, что на этот раз… Он слышит звон разбитого стекла.
Это едва ли можно назвать неожиданностью, что вовсе не означает, что он и в самом деле был готов.
Трандуил ничего не успевает сделать. Хруст костей ломает ему ноги, ставя на колени. Сердце перестаёт биться.
И тогда король кричит.
***
Он помнит, как важна кровь, помнит, как бездарен в целительстве, лихорадочно бормоча слова не то молитв, не то заговоров, помнит, как впервые взял своё дитя на руки у трупа жены.
Он желал бы убить ребёнка; Леголас, быть может, выжил лишь по досадной случайности, взяв себе то в привычку, — Трандуил зовет, Валар умоляет впервые за долгие тысячи лет отречения, чтоб сын по нелепой ошибке продолжал выживать.
Трандуил молчит, задыхаясь в золочёной закатом тишине мертвецов. Лес рыдает над ним водопадом гнилых, чёрных листьев. Его Лес — его плоть, и душа, и его судьба; Трандуил ищет, ищет, когда же он так отступился.
Он один.
Он не видит смысла, не понимает причины; он не понимает. Леголаса нет. Нет рядом; Трандуил не чувствует его, Трандуил не узнаёт его.
Леголас где-то далеко, но меж тем невыносимо близко: в лазарете, чудно безмятежный среди мечущихся лекарей. Трандуил не может смотреть на него, не в силах разобрать, не чудится ли ему в жарком бреде едва слышный звук биения сердца; не в состоянии различить лица.
Леголас. Не принц и не сын; Трандуил впервые за тысячелетия ощущает себя столь омерзительно растерянным. Он не знает, что будет дальше.
Мир умирает.
Он бредёт, не разбирая дороги, взором отчаянно пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь, но тщетно: багряная листва дурно смердит свежей кровью, ломаясь под ногами бурыми костями. Леголас — в каждом вздохе в тишине, в стеклянном воздухе и небе, ясном до омерзения.
Ему нет спасения. Ни единого звука не раздаётся — сменяются Луны; смерть ему не подкупить. Трандуил слепнет и враз теряет слух, падая, подкошенный, на колени.
Он не может понять, кого теряет и чего лишится. Он не может вспомнить слов молитвы. Он не видит пути.
О смерти Трандуил не помнит, лишь теперь задумываясь, что станется, когда свой конец найдёт он. Их двое; быть может, Леголас должен был бы осиротеть, оба они могли бы погибнуть. Но Трандуил никогда прежде не допускал мысли, что останется тем единственным, кто выживет.
Ему… больно, пожалуй, от осознания того.
***
Трандуил ломает лишь дюжину-другую корон и едва не отдает приказ о немедленной казни всех, до единого, лекарей, когда вдруг обнаруживает себя давящимся чёрным дымом гари посреди покоев жены с вязкими мыслями о том, где бы стоило сына похоронить.
Прошёл год. Вновь проклятая башня охвачена пламенем, а земля скована чешуйчатым доспехом первых морозов. Леголас, чьи кости кропотливо были срощены, сшиты раны и заживлён каждый, до последнего шрам, глаз так и не открыл.
Ему противна и чужда эта слабость. Трандуил ненавистен самому себе: разум, крохи здравого рассудка он теряет с каждой истёкшей песчинкой времени. Леголас — не сын, он важнее.
Трандуил ждёт, вновь лишь ждёт, зная, что теперь уж ничего изменить не в силах: мёртвого пробудить не в его власти. Быть может, где-то незримо далеко его дитя принимает выбор, быть может, он был принят давным-давно — лекарей руками и магией напевами.
Он умеет ждать иль, может так статься, лишь дивно искусно умеет себя в том убедить; жизнь Леголаса — впервые за долгий срок более не в его руках. Его принц, однако, кем бы ни считал себя, чего бы ни желал, обладает, безусловно, одним весьма ценным даром: умением выживать. Трандуил ждёт его, в достаточной мере убедив себя, что встрече быть суждено.
В памяти само собою всплывает нечто диковинное и дряхлое, ложатся на язык старые строчки, сказанные им невесть когда и, не вспомнить, произнесённые ли вслух вовсе: огонь должен гореть, вода должна течь, воздух должен подниматься, земля должна скреплять. Леголас должен жить.
Он наблюдает, выжидает, слушает. Трандуил слышит, как мир, треща и поскрипывая, переменятся в который уже раз; подпалины его зарастают юным дёрном, и уголь, хрипя, тает бурым в седом снегу.
В день, когда вспыхивают алмазной крошкой обещаний первые снежинки, Трандуил ощущает, что должно случиться нечто важное.
Он ступает неслышно в той особенной мягкой тишине, что непременно объявляется во время снегопадов, по пустой и светлой галерее, позволяя чему-то осторожному и острому, пронизывающему сам воздух, себя вести.
Трандуил слабо усмехается, застывая у порога лазарета.
— Моя душа, — зовёт, стонет он. — Моё сердце.
Не сын и не принц. Утихает чёрный ураган, терзающий днями напролёт душу, замолкают наконец резкие, вороньи голоса, твердящие о смерти. Трандуил и в самом деле не знает, чему дальше быть суждено; охваченный тянущим волнением, он облизывает пересохшие губы, коротким взмахом руки приказывая последним из лекарей, здесь остававшихся, уйти.