— Я не смел отказать вам, — тихо говорит он, и тут же, поняв свою оплошность по повадке, из раннего детства сохранившейся, глаза опускает, замирая в ожидании. В мыслях шипит, самого себя проклиная: он не ребёнок давно уж, нет в этом ни смысла, ни чести.
— Не пристало принцу бормотать себе под нос, Леголас, — улыбка на лице короля уродливо ломается, становясь лишь слаще и ярче, но едва ли — искренне. Застывает на нём та самая восковая маска, безупречная в своем морозном бесстрастии, что обычно скрывала раздражение. — И я хотел бы, чтобы ты смотрел на меня, когда я обращаюсь к тебе, сын мой.
— Да, владыка.
Леголас давит в зародыше хриплый вздох, уже готовый столь опрометчиво сорваться с губ, и, тяжело сглотнув, поднимает взгляд, глядя теперь куда-то на короля и сквозь него.
В мыслях он уже досчитал до трех, боясь и предвкушая.
— Я скучал, мой сын, — нараспев тянет король, пристально смотря на него. На губах его вновь вьётся хрупкая улыбка, но глаза по-прежнему холодны и равнодушны — что-то в мире этом всегда остаётся неизменным. — Во дворце без тебя чересчур тихо да покойно.
Леголас неловко улыбается. Два.
— О, тебе не догадаться, отчего было отправлено то письмо, в котором я звал тебя.
— Неужто?
— В тот день меня посетила мысль, что мир без тебя будет до безобразия уныл и пресен, сын мой…
«Раз», — Леголас, забывшись, кусает губы. Король цепляется за это его движение взором, полным жадного голода. — Сейчас.
— …И я желал бы разделить с тобою всю отмеренную нам, волею Эру, вечность, не разлучаясь более на срок столь долгий.
«Вот оно», — падая, оглушает мысль, а кровь и смерти смрадный запах переплетается перед глазами и в памяти.
Король тихо смеётся, жестоко сверкнув глазами; Леголас отступает на шаг, прикусывая язык и не позволяя заветным и обычным словам громыхнуть в комнате.
Взгляд сам собою скользит и обрушивается на тонкую шею короля, мысли устремляются ужасно далеко, столь услужливо напоминая ему о тёмной, липкой ночи, отосланных прочь слугах и кинжале, спрятанном в сапоге. Его слова, давно ставшие для них обоих некой чудной семейной традицией, его «я ненавижу вас» так и не произносится.
Леголас в поклоне голову склоняет, до медного привкуса во рту кусая губы, и уходит, не ожидая ни речей продолжения, ни позволения, бесшумно закрывая за собою двери. Король провожает его взором, полным ледяной, жесткой усмешки — обещания.
Они вновь вступают на проклятый путь по неразрывному кругу.
***
Дверь в покои его собственные подаётся с едва слышным, печальным скрипом, и Леголас застывает на пороге, до рези в глазах вглядываясь в тяжёлую одинокую пустоту. В нос ударяет запах заброшенности, тусклой старости и безукоризненной, но безразличной чистоты. Он досадливо морщится невесть отчего.
— Ваше Высочество? — слуга за его плечом, в руке сжимающий зажжённую свечу, гулко, но недостаточно громко, чтобы показалось раздражение, вздыхает.
— Отдайте мне свечу и уходите, — коротко произносит Леголас, не поворачивая головы. С новой силой на него обрушивается усталость, опуская плечи и шумя в ушах.
Ему не нравится глухое, спутанное чувство, сквозящее внутри: так злость и ненависть, не успевшие толком разгореться, тухнут, утопленные в измождении. Мысль о том, что он, кажется, разучился ненавидеть отца вызывает скупую улыбку — прежде, сотни лет назад, когда он был чуть младше, чуть порывистее и чуть горячее, это выходило будто бы само собою, стоило только задуматься, вспомнить.
Но прошло восемь сотен весен и отгорело одно лето со дня последней их встречи: нынче, кровавыми слезами листьев и родниковым хрусталем умывается осень, бережно плетя чудные узоры на полотнах их судеб. Пройдёт лишь несколько десятков лет и минует третье тысячелетие со дня его появления на свет. Невеликий срок для эльфа, но достаточный для того, чтобы хоть что-то о мире этом понимать.
Он не считал себя малым дитя и пытался по мере сил не придавать важности количеству прожитых лет — не стоит давать самому себе столь удобный предлог для оправдания иной глупости. «Поступки и суждения отнюдь не зависят от возраста, — так когда-то, всем наперекор, сказал ему наставник, глядя с недовольством, — другой и десять тысяч лет прожив способен проявить скудоумие, неведомое тому, которому и пятиста не стукнуло. Важно вовсе не то, сколько ты прожил, но как сделал это. Жить, принц, так нужно, чтобы оглядываясь назад, жалеть иль стыдиться было нечего».
Леголасу, к несчастью иль радости, есть и чего стыдиться, и о чем сожалеть. О ком. Он фыркает глупой идеи о том, что король, должно быть, о подобном и вовсе никогда не задумывается — вот уж кто выбор сделав, преданным мысли до конца идёт.
Шаги слуги удаляются и скоро затихают; он остаётся в тишине и одиночестве. В галерее за окнами бьёт и ломает деревья первый осенний ливень, наконец разразившийся; воет в редких щелях больным зверем ветер.
Леголас всё же ступает в комнату, крепче стискивая подсвечник в руке. Медленно идёт по кругу, восстанавливая в памяти расположение канделябров и факелов, свечу к каждому осторожно подносит, слабо улыбаясь пониманию того, что свечи отлиты и поставлены совсем недавно, а береста ещё хранит тень жизни. «Его ждали», — греет мысль. Улыбка, пусть и тусклая, гаснуть не желает.
Пальцами он осторожно повторяет золочёное тиснение на книг корешках, стучит ногтем по стеклу полной чернильницы на письменном столе и рассеянно гладит мягкое и едва колючее одеяло, выстеленное на постели. В ногах кровати стоит медная жаровня, горячая, но не раскалённая.
Леголас хмыкает и опускается на самый край постели, со вздохом облегчения снимая сапоги. Лениво, босиком, он пересекает комнату, толкая дверь в купальню.
Лапы к нему тянет темнота, ласково оглаживая плечи и расцеловывая щеки; он глаза закрывает, разуму позволяя в путанном дурмане усталости мыслями уйти в неведомые, призрачные дали. Пальцы дрожат, распуская шнуровку, а ткань приходится отдирать от кожи — о том, что нужно бы позаботиться об одежде и избавиться от крови клякс, он позабыл.
Вздохнув с облегчением, Леголас опускает ноги в воду, по-прежнему глаз не решаясь открыть — всё никак решить не может, чего страшится больше: того, что всё это диковинным сном окажется иль напротив — истиной, с которой он вынужден будет смириться. Ночь дарит отсрочку, позволяя отложить решение и раздумья на далёкое утро, когда грань меж сном и явью станет резче, а тени — чётче.
Он лениво размышляет о том, как до нелепости смешно было бы умереть теперь так — попросту лишь заснув и столь… неудачно захлебнувшись. Возможно ли это? Мысли тянутся и слипаются, не давая ни ответа, ни желания его получить.
Леголас, оттолкнувшись от бортика, соскальзывает в воду, будто сам того не замечая: на языке вертится раздражённый вопрос, важный, как словно бы кажется: а чего же он желает?
Он смешливо фыркает, едва не давясь водой, от мрачной идеи, что, быть может, стоит как-нибудь тот вопрос отцу задать — ему ведь наверняка знать лучше, чего именно сын желает и что делать должен.
О Эру, это наверняка не должно быть таким смешным, однако ему будто бы и весело. Он пойман, связан и распят — раскрыт и беззащитен пред собственным отцом. Отцом иль всё же королем? — Леголас на сей вопрос ответа так и не нашёл: слишком уж тесно переплелись в разуме оба образа в вульгарной, яркой, но странно-уместной манере.
В комнате темно — свеча догорает, того и грозя потухнуть вовсе, но тьма, окутывая и поглощая, дарит покой и неторопливую, недвижную уверенность в том, что в это мгновение он один и одинок — никто не смотрит, никто не увидит и глядеть не станет. Леголас знает, чего боится, чего опасается и о чём не желает думать; свои страхи и сомнения он способен принять и объяснить, но осознание того, насколько, как оказалось, истосковался он по тишине и уединению бьёт наотмашь, обжигая собственной режущей неожиданностью.