С неторопливостью, дрожащей на грани робости, он, как и тысячи раз до, пересекает палаты, осторожно опускаясь на краешек той самой постели. Трандуил вздыхает, прикусывает щеку, пристальным взором впиваясь в безмятежное, точно мраморная маска, лицо сына, и ровно столь же мертвенно-белоснежное. Он прислушивается, слабо улыбаясь в ответ трепещующему и отчаянно-быстрому звуку биения чужого сердца.
Застыв на мгновение в нерешительности, Трандуил несмело прикасается пальцами ко лбу сына, чертя неровную, рваную линию, что скоро разрастается по холодной, покрытой испариной коже ядовитыми бутонами цветов мимолётных касаний. Глаза сыновни закрыты не по-эльфийски; трепещут веки в тревожном сне. Трандуилу любопытно: что творится в этой голове, что видит, чем мучается он в это мгновение?
Трандуил узнаёт солоноватый привкус страха, витающий в воздухе: этот сон, рвущий и мучающий его дитя весь чудовищно-долгий год, знаком и стар — он с ними давно, пожалуй — с её смерти.
Он в задумчивости склоняет голову набок: забавно было бы, пожалуй, кинжал поднести, распарывая кожу, вскрывая череп. Каковы на вид мысли, что там таятся?
Не впервые Трандуил позволяет себе задуматься о том, чтобы причинить сыну вред, что непременно приведёт к смерти, однако ни единого мгновения не помышляет он о том, что его принц и в самом деле может умереть.
Он криво усмехается, ощущая лихорадочное биение жизни под своими пальцами. Уже скоро… Сейчас, быть может?
— Удачи, — шепчет Трандуил, и с последним мигом произнесённого звука, Леголас распахивает глаза, ослеплённо моргая.
— Ох, — хрипло вздыхает сын, глядя на него взором затуманенным без всякого, меж тем, страха; быть может, лишь немного потерянным. Трандуил знает, что боли он сейчас не чувствует: та, наверняка, придёт немногим позже, когда вспомнятся и последние мгновения перед этим чудным сном.
— И в самом деле доброе утро, — улыбается он с диковинной, причудливо-искренней умиротворенностью. — Мир без тебя бесконечно хуже. Я скучал.
Леголас устало прикрывает глаза.
— Валар, ненавижу вас, ada, — бормочет он, прежде чем вновь провалиться в сон — спокойный и тихий.
Трандуил фыркает.
— А я люблю тебя, дитя.
***
— Нам стоит это обсудить? — отрешённо интересуется Леголас, разглядывая собственные пальцы.
Ему отчего-то чудится, будто на периферии маячит нечто чернильно-липкое, но стоит ему только обернуться в ту сторону, как наваждение в мгновение ока исчезает. Леголас измождённо улыбается тому в ответ — просто оттого, что захотелось, а не из нужды, как прежде бывало. Чудно.
На миг ему кажется, словно он сошёл с ума; словно комната пуста и заброшена, а он сам — давным-давно мёртв, словно… Леголас тянет пальцы к лицу, прикасаясь к губам, искривившимся в усмешке, и невесть зачем стараясь запомнить это чувство на срок как можно более долгий. Но время бежит: стоит ему только поднять глаза, как взором он невольно сталкивается с цепким взглядом Таурендила.
Тот стоит, сложив руки на груди и прислонившись спиной к дверному косяку; щурится, губу прикусив — в день новой, Леголасу незнакомой привычке.
— У тебя есть, что сказать? — вопрошает он, и Леголас отводит глаза, ощутив себя вдруг до одури слабым и ничтожным.
Он не понимает себя — нет, пока ещё. Всё, что было до, всё, что происходит теперь кажется лишь странным, перепутанным кошмаром, снящемся кому-то другому. Леголас ждёт, ждёт с отчаянием, когда же ему будет позволен первый живой и глубокий вдох, когда же сумеет разлепить ресницы и открыть глаза. Он так и замирает в этом тягостном мгновение вечного ожидания невесть чего, будто жизнь, мерно текущая по венам — не более чем репетиция, черновик чего-то невообразимо большего и настоящего.
— Что ты хочешь, чтобы я сказал? — он отвечает вопросом на вопрос, с удивлением вслушиваясь в собственный голос. Не узнаёт.
— О, гляжу, ты совсем не изменился, — Таурендил ухмыляется — горько и криво. Он не то вздрагивает, не то дёргается неким диковинным манером: один миг тянется вперёд, словно желая прикоснуться, обнять, а в следущий, будто опомнившись, со злостью стискивает пальцы в кулаки, бросая на него загнанный взгляд. — Как и прежде несносен. Что ж, в таком случае я совершенно спокоен.
Леголас откидывается на подушки, безучастным взором окидывая свои покои. Всё выглядит точь-в-точь как и прежде: как год, как много сотен лет назад. Ему страшно от того. Мир не меняется, но с ним самим, чудится, что-то не так.
— Неужто ты скучал?
Таурендил хмурится; Леголас чувствует, как визави следит за каждым его движением, будто выжидая неведомой опасности.
— Год был долгим, — коротко бросает Таурендил, отчего-то кивая. Смотрит остро, с тем самым странным выражением, с каким по обыкновению своему смотрел на мелких раненных зверушек и, может быть, лесорубов.
Леголас поджимает губы. Ему дурно от самого себя, и смешно от сонной сюрриалистичности творящегося. Они почти-друзья, но, с трудом вспоминая, каким ему самому положено быть, Леголас не может вообразить и то, каков Таурендил. Он словно крадётся в потёмках, безнадежно потерянный в собственном разуме.
— Смешно, — хрипло шепчет он, изнуренно закрывая глаза. — Что будет с тобой, когда я умру?
— Ты не умрешь, — рассеянно, но твердо отрезает Таурендил. Нечто странное мелькает в его тоне звоном стали, не позволяя Леголасу и мысли допустить о том, чтобы возражать и препираться. Он молча кивает, с трудом удерживаясь от того, чтобы зевнуть. — Но если такое когда-нибудь случится, мне будет плохо. Какое-то время.
— Ох, ты не собираешься скорбеть обо мне всю оставшуюся вечность? — Леголас тихо смеется, неожиданно, быть может, даже для самого себя. Ему всё ещё предстоит вспомнить и разобраться: события того дня, что он назвал бы «вчерашним», не тверди все кругом, что минул год, бесцветны, далеки и непонятны.
— Тебя трудно забыть, — хмыкает его почти-друг — друг или нет — не столь важно, хоть Леголасу, может быть, совсем немного и любопытно: друг ли. — Если ждешь от меня гневных отповедей и слов о твоей глупости, не имеющей границ — напрасно. Что сделано, то сделано, не мне судить тебя за твой выбор.
Леголас крепко жмурится. То, что он слышит — правильно, что отнюдь не значит, что это то, что он услышать надеялся. Таурендил поступает так, как в голову взбредёт, но каким-то дивным образом Леголасу давно уж не приходилось становиться свидетелем его ошибок. Похоже, что единственным, кто всегда оступается с грохотом, останется он. Уморительно.
— Похоже, всё королевство теперича меня безумцем считает, — произносит он, ни к кому толком не обращаясь: Леголас изо всех сил старается убедить себя, что это едва ли то, что и в самом деле его волнует.
— Последствия всё той же твоей глупости, — ехидно отрезает Таурендил. — Не худшее, что могло случиться.
Леголас вынужден согласиться с ним, как ни омерзительно ему то. Они молчат несколько долгих мгновений, прежде чем он всё же решается:
— Что же мне делать теперь? — Леголас знает, что звучит гадко растерянно и слишком уж по-детски, точно ребёнок, чьи родители оставили его в компании незнакомцев, пообещав вернуться вскоре, но обещания не сдержав.
Таурендил задумчиво, словно лишь размышляя вслух, произносит:
— Будь я на твоём месте, то попытался бы Его Величество убить. И, будь на твоем месте я, то у меня это, разумеется, вышло бы. Видишь ли, это единственный способ покончить со всем этим, мой дорогой друг, раз и навсегда, однако мы оба знаем, что у тебя ничего не получится. А потому могу лишь посоветовать тебе попросить его о снисхождении, иначе…
— Что? — резко восклицает Леголас, и замирает, врасплох захваченный нежданной вспышкой ярости. — Снисхождении?!