— Иначе, — не теряя хладнокровия продолжает Таурендил, — ты умрёшь. Или он ненароком умрёт. Или умрёте вы оба, что обеспечит чудовищно веселые времена для всего королевства. Остановись, пока не поздно: большего, чем теперь, тебе уж точно не получить, — голос его дрожит, в запальчивости гнева ломаясь и падая: — Король Трандуил никогда не стоил твоего разума, и тем паче не стоит твоей жизни, пусть ты этого понять и не в силах. Что бы ты ни пытался… Ради Эру и Валар, ничто и никто не стоит того, чтобы жертвовать своей жизнью, и особенно твой отец!
— Я пытался умереть не ради него, — шипит сквозь зубы Леголас, отчётливо ощущая, как мир рушится под его ногами. Он не верит самому себе, но гнев прост и кристально ясен: Таурендил сердится оттого, что беспокоится, а раз беспокоится, значит ему не всё равно. Значит, у Леголаса всё ещё кто-то есть.
— Повторяй это себе почаще, — жёстко отсекает Таурендил. — Вы заигрались, слишком заигрались, Леголас, и ты не можешь знать, будет ли он пытаться спасти тебя в следующий раз.
Взгляд, каким старый друг его одаривает обжигающе-светел; ярость в нём переливается страхом, тем самым, особенным и резким, какой Леголас часто замечал у своего отражения. Они боятся своего короля, но всё же боятся по-разному и, сдаётся, из-за разного.
Дверь с грохотом захлопывается за ним.
Леголас надрывно смеётся в извечной мертвой тишине своих покоев: Таурендил всегда поступает правильно.
Леголас помнит, как восемь сотен лет назад его король, вложив ему меч в руки и улыбнувшись безмятежно, приказал убить его. Помнит, как, ошеломлённый, застыл, зацепившись лишь за вёрткую и кислую мысль, что, чудится, всё же совершит грех отцеубийства.
Он помнит их фальшивую дуэль; помнит, как король смеялся, приказывая нападать, но сам лишь защищался, парируя его удары — почти все, всегда лишь почти. Леголас помнит первую кровь, но не помнит, кому она принадлежала: не всё ли равно, если в жилах их одна кровь течёт?
Он помнит, как ранил своего отца. Как мягко, с влажным хлюпом вошло лезвие в податливую плоть — ни на одном из них не было доспехов, — а светлые глаза распахнулись, враз темнея, и на миг полыхнули чем-то страшным, самым страшным из всего того дня, лихорадочно-горячего, вязкого и пропахшего мерзким, горьким ароматом крови, гордостью.
Леголас помнит, как едва сумел остановиться, опьяненный кровью на губах и гордостью, бесконечной отцовской гордостью, лесным пожаром пылающей в больном взгляде короля. Помнит, как тяжело дышал между грохотом сердца в ушах, часто моргая — отчаянно силясь прийти в себя. Помнит, как стоял над поверженным или же решившим сыграть в поражение королём, прижав к его горлу острие своего меча.
Он помнит, с чего всё началось: «Почему, почему ты просто не мог быть похожим на неё?». Это всегда становится последним, что он от отца слышит. Леголас помнит — забыть ему, похоже, не позволят.
Помнит, как поняв, что готов убить, отшатнулся, отрезвлённый, под заливистый отцовский смех осознавая, что проиграл. Он сбежал из дворца в позоре и спешке, с алой пеленой на глазах и счастливым хохотом короля, звенящим долгие десятки лет в разуме набатом колоколов, кричащих о смерти.
Он помнит. Срок придёт и они все своё получат.
Леголаса тошнит. Выворачивает наизнанку битым хрусталём, винной кровью и нелепым кружевом изломанных крыльев бабочек; рвёт желчью, горечью и мерзостью. Он, в ужасном порыве столь гнусной слабости, обхватывает руками живот, давится слезами и хриплыми криками. Он плачет — впервые за три тысячи лет. Ему больно.
Комментарий к Глава восьмая: Иного рода пустыня
«Зимою увидел я снежную гладь,
И снег попросил я со мной поиграть.
…Играя, растаял в руках моих снег…
И вот мне Зима говорит: — Это грех!»
Факт того, что люди иногда выживают, падая с самолетов, дает Леголасу, как существу условно бессмертному шанс пережить падение с 10-15 метров, но не обеспечивает неуязвимость вам, в случае, если попытаетесь повторить.
И да, мне неприятно получать сообщения, в которых говорится, что благодаря этой моей работе, Вы решили, будто покончить жизнь самоубийством - хорошая идея; прекратите, пожалуйста, обратитесь к дипломированному специалисту или позвоните по горячей линии. Я - не Ваш терапевт и данная работа ни к чему не призывает; жизнь у нас всех одна, а в мире, в конце концов, всегда найдется кто-нибудь, кто безмерно Вами дорожит.
========== Глава девятая: Слепота дает уроки ясновидения ==========
И остался недвижим,
Ядом скованный моим.
— Когда он придёт? Почему он просто не может прийти? Я ведь не сделал ничего дурного, — недоуменно шепчет некто, до ужаса на него похожий; некто, кого Леголас, быть может, видел в зеркале тысячи лет назад, обрывает лепестки цветка, что мнёт в руках. Некто, страшно похожий на ребёнка, но совсем не похожий на того, кем Леголас стал.
Лепестки падают, падают, падают. Розы желтеют, умирают, гниют; шипы раздирают кожу, обвивают запястья, в которых течёт жидкое солнце юности — они медленно пьют его, благоухают и млеют от мёртвого тепла, склоняя пышные короны бутонов только-только на свет появившихся.
— Ничего дурного… — эхом вторит Леголас, и тянется, тянется навстречу, мучимый больным, горьким желанием прикоснуться, почувствовать, услышать. — Этого недостаточно.
Ему не по душе розы: они цвели некогда на могиле его матери до одного душного, знойного лета, они пахли медово и лживо, они распускались приторностью блеклого розового цвета и умирали в тёмной лесной чаще.
— Он сказал, что я ему не сын, — обиженно трёт нос хрупкая и ядовито-ничтожная стеклянная мозаика из осколков того времени, когда он и в самом деле был пугающе-юным. — Он сказал, что она умерла из-за меня, и что все всегда будут умирать из-за меня.
— Он был рассержен, — уговаривает самого себя Леголас, кусая губы. — Гнев туманит разум.
— Он смеялся, — качает головой мальчишка, глядя в глаза которого Леголас себя не находит. Взор, какой он бросает — взор раненого животного, что само себе не принадлежит. Леголас чувствует, как через этот взгляд что-то детское и страшное проникает внутрь него, пуская корни. — Почему он насмехался надо мной?
Леголас пьян воздухом, истерзанным ржавчиной, а паркет крошится под его ногами, раня ступни, травя мысли. Мир рушится, гниёт и разлагается — он заперт в скрипучей рыжей от старости клетке собственного разума. Сумерки раскрашены цветами свежей плоти.
— Это не был счастливый смех, — бормочет он, вытирая рот ладонью. Липкая теплота крови бьёт наотмашь, и он сжимает пальцы в кулаки, не находя причины больной дрожи в руках. — Он любит тебя.
— Он сказал, что любит меня, — упрямится отражение, которое Леголасу давно уж не принадлежит — принадлежать едва ли может. — Он сказал, что я должен был умереть ещё давно, но раз я жив, то должен всегда быть рядом с ним. Почему он бросил меня? Почему он так и не пришёл за тобой? Что дурного ты сделал, чтобы он любил тебя?
День медленно разлагается в ночь — гнилую, тихую ночь.
Леголас открывает глаза, не уверенный, однако, в том, что проснулся. Он, пожалуй, потерялся, или, быть может, заплутал — где-то там, в паутине выцветших мыслей, что, точно мухи, пожрала нонче его рассудок. Впрочем, он предпочёл бы сойти с ума, нежели продолжать существовать в подобной манере.
Леголасу страшно.
Он прижимает колени к груди, свешивает голову и пусто глядит в потолок комнаты, на полу которой обнаруживает себя пробудившимся. Он не помнит, как оказался здесь, не помнит, его ли это покои и не желает вспоминать то, что всему этому предшествовало. Блики от десятка зажжённых свечей пляшут волшебными огоньками в древесных шрамах ветвей, сплетающихся над его головой.
Леголас желает бояться темноты: это куда понятнее и проще, чем то, что по обыкновению терзает хищными когтями его душу. Он зажигает свечи; огонь ему по душе, но к пламени прикасаться Леголас опасается, пусть в какое-то мгновение почти решается на это: он готов занять себя чем угодно, лишь бы на краткий миг заглушить хор мерзких голосов, кричащих и шепчущих, на сотню тонов напоминающих о том, что он посмел натворить.