Он пытается улыбнуться; ему положено улыбаться, ведь его король — его отец. Улыбнуться не выходит, и заместо того Леголас заходится приступом сухого, каркающего смеха, более напоминающего кашель. Он силится вырвать, выдрать из себя то тернистое и дурное, что пустило в душе его корни и зацвело буйным цветом мириадов мелких белых и кровью окроплённых цветов.
Он ошибся — каждый из немногих взглядов на него направленных — твердит о том; каждый, кого он почти умеет слышать — говорит так; глас разума, хриплый и звенящий ехидством — кричит это. Оступился, забылся, проявил слабость. Он чувствует себя больным.
Леголас прячет лицо в ладонях, надеясь, что появится кто-нибудь с кривой гримасой печали и скажет ему, что отныне он не имеет более права на престол и то, чтоб сыном Трандуила зваться. Это почти вызывает усмешку. Подобному, разумеется, случиться не суждено: принц оправится от болезни, принц очнётся, принц возьмётся за голову и всё будет как прежде.
Леголас боится и не хочет «как прежде», а ещё не знает, сумеет ли когда-нибудь выздороветь. Он ощущает себя бесконечно уставшим, и желает лишь только закрыть глаза и провалиться в глубокий, тихий сон без сновидений. Его тело душит само себя, захлёбываясь безграничной беспомощностью, сотрясается от страха, рвущего его на части.
Он не знает, что будет дальше.
Леголас чувствует незримое присутствие Таурендила где-то невдалеке, за десятком-других крепко запертых дверей, и уверен, что тот будет рядом до самого конца и чуть дольше. Таурендил был бы здесь — Леголас знает, что его почти-другу омерзительна была сама мысль оставить его в одиночестве, — однако король пожелал иного.
Король приказал принца запереть. Выставил стражу, велел никого не пускать, и отдал приказ «защищать». Король, как и прежде, отнял у него всё, но, против привычки, не спешил осчастливить его собственным обществом.
Голос отца в его разуме — это оторванные от связок мышцы, это выломанные из изуродованной плоти кости, это лоскуты содранной кожи, змеящейся позолоченными усмешками и гнилыми розами.
Леголас ждёт и страшится встречи; его отец, казалось, встречу ту отчего-то собрался на тысячелетия отсрочить, оставив наследника наедине с самим собой. Леголас ненавидит его за это. Заперт в клетке из собственной плоти и сбежать вовек не сможет.
У него достаточно причин для ненависти; помнится, пару сотен лет назад, он как-то брался составить список, но оставил эту затею, пока не зашло слишком уж далеко — ему определенно не стоило вспоминать всё. Они, к несчастью, у друг друга навсегда — и одного только этого ему с лихвой хватает.
Он ждёт, он надеется.
***
— Тебе не стоило этого видеть. Всего этого, — отрешённо произносит Трандуил, взглядом скользя по малахитовой зелени леса, припорошенного жемчугами снега. — Нужно было уехать иль, скорее уж, не приезжать вовсе.
Стекло расписано изморозью, как чернилами и шелком вышивают по коже; Трандуил ощущает лёд, сковывающий его мысли и сковывающий руки. Лёд трещит и ломается под ним; Трандуил предпочитает тонуть в обжигающе-холодной воде, нежели падать в темноту, обнаружив, что его мир подошёл к концу.
Он помнит по-прежнему: кожа её холодна, а глаза закрыты. Она лежит там, под холмами и болотами, в объятиях корней и ветвей, и до сих пор отчасти жива — пока он помнит. Трандуил не называет её имени, не зовет её, и всё ещё старается любить. Не забывать. Он смотрит на волнующееся и тихое нефритовое, дышащее смертью, живое море, видя лишь надгробный камень и пустую колыбель.
— Если желаешь, я могу сделать вид, что этого никогда не происходило или же что я ничего не заметил вовсе, — пожимает плечами Келеборн. — Мы оба можем притвориться, что всё в порядке, и, если тебе угодно, я могу хоть сейчас вернуться в Лориэн — с Леголасом всё будет хорошо, а значит и причины оставаться у меня более нет.
Трандуил любит и Лориэн, и его владыку тем же мятежным чувством, что и войны: старается не вспоминать, после пытается не обращать внимания, но неизменно уступает в неравном поединке с собственным изношенным, истосковавшимся сердцем. О Лесе своём же он печётся лучше, чем о родном ребенке — она, разумеется, ненавидела бы его за это, и мысли о том приносят Трандуилу мстительное довольство. Он хотел бы, так нелепо, чтобы она разгневалась, разочаровалась и всё же вернулась — показать, как сделать нужно было и что он во всём кругом неправ оказался.
— Алатариэль не заскучает без тебя? Год прошёл, — Трандуил трёт переносицу, не слишком уж вдумываясь в смысл сказанных слов.
Увенчанная сияющим венцом дева, горести её и тревоги Трандуилу безразличны, но, гложимый невесть откуда явившимся беспокойством он желает оборвать, закончить поскорее один из мириада однообразных разговоров, начало и финал которого им обоим давно известны.
— Всего лишь год, — Трандуил не глядит на Келеборна, но готов биться об заклад, что тот наверняка в этот миг усмехается. — Она знает, что у меня есть причины, но, разумеется, без твоего позволения не узнает какие, — в голосе его скользит ленивая язвительность.
— Значит, никогда не узнает, — хмыкает Трандуил, подходя к письменному столу, и начинает перебирать бумаги, больше из желания занять чем-то руки, нежели пытаясь и в самом деле разобраться в написанном. — С Леголасом и правда всё хорошо? — вопрошает он, изо всех сил силясь придать голосу как можно более рассеянный тон. Он растерян: запутанный до безнадежности и потерянный в собственных мыслях и домыслах, Трандуил едва ли с уверенностью может речь вести о чём бы то ни было, касающегося его сына. Как, быть может, и всегда, когда дело доходит до Леголаса.
Он по привычке цепляется за далёкое тиканье часов, как и прежде находя в этом звуке странное успокоение: когда-то его жена заводила их каждый день — без какой-либо причины, ей нравилось слышать их тиканье и только. Её смерть не стала сюрпризом; признаться, где-то в глубине души он чувствовал, что к этому всё и стремится. Трандуил не плакал — не пристало королям слёзы лить; разве что чуть-чуть на следующий день, когда в самый разгар поминок часы вдруг остановились. Помнится, он тогда выронил кубок с дрянным вином, отчётливо отдающим кровью, и вынужден был на некоторое время скрыться в чулане, где его никто бы не увидел.
Трандуил заводит часы каждый день — о, в замке часов далеко уже за сотню, но этим он живёт. Будет ли заводить часы Леголас, если и он умрет?
— Будет когда-нибудь, — туманно отвечает Келеборн, не глядя ему в глаза. — Когда тебя рядом не будет. Я ведь уже говорил, что во всём виноват ты?
— Не меньше тысячи раз, — кривая усмешка искажает губы; у Трандуила в разуме роится обозлённым пчелиным роем тысяча вопросов и, пожалуй, ни на один из них он не хочет знать ответа. — Не я столкнул его с башни.
— Но я голову готов дать на отсечение, что именно из-за тебя Леголас сделал то, что сделал, — Келеборн поджимает губы, смотрит хмуро и тяжело. — Я готов был убить тебя в тот день.
Трандуил не понимает, отчего. Келеборн — никто, они не семья, они даже не… Келеборн едва ли знает его сына; Келеборну, пожалуй, должно быть плевать, но отчего-то это не так, и Трандуил не видит причин для этого. Кто дал ему право судить, и почему, Эру ради, Трандуил должен его слушать, почему он слушает?
— Но не убил, — отрезает Трандуил, с причудливой мстительностью разрывая пополам пергамент. — Давно собирался спросить: почему?
Ему вспоминается то мгновение, когда они стояли друг напротив друга: взор Келеборна был темен, а сам Трандуил, в диковинной безучастности ко всему свету, тогда его безнадёжно сковавшей, не произнёс ни слова. Келеборн вынул из ножен меч; он остался неподвижен, а лекари, меж тем, за одной стеной, их отделявшей, суетились над его едва дышащим ребёнком. Келеборн, чудится, в тот день обошёлся лишь тем, что сломал ему нос, а Трандуил весь остаток ночи провёл сидя у дверей плотно запертых дверей в лазарет.