— Прекратите, — сухо произносит Леголас, с трудом подавляя неуместный порыв зевнуть. Ему определенно не нравится то, что он испытывает: нечто среднее между раздражением и облегчением, сбивающим с толку и возвращающим его сразу на две сотни шагов назад. — У вас плохо удаётся шутить. Говорите, что хотели, если уж не собираетесь уходить.
— Разве ты хочешь, чтобы я ушел? — отец вскидывает брови. Леголас ощущает острый приступ тошноты. Эру, как же ему мерзко от всего этого. — Зачем тогда звал?
— Я не звал вас, — Леголас фыркает и вздрагивает, когда отец вдруг касается его руки. Они глядят друг на друга с чем-то столь неуместным, как смятение. Леголас гадает, что за игру они ведут на этот раз и должен ли он делать вид, что всё хорошо. Отец смотрит на него как на фарфоровую статуэтку, покрывшуюся трещинами, и оттого становится ещё хуже — Леголас начинает себя ею чувствовать.
— Вот как, — задумчиво произносит он, первым отрывая взор, но лишь для того, чтобы окинуть сына с макушки до пяток оценивающим, пристальным взглядом. И неожиданно, осторожно обхватив за плечи, поднимает Леголаса на руки, лишь ухмыльнувшись уголком губ на замешательство, скользнувшее по лицу сына.
Омерзительно. Они растеряны — оба. Подобного не приключилось прежде, и в ужасной беспомощности и разрушенности никто из них не знает, что следует делать. Леголас помнит и знает, что помнит и отец, что до опасной грани им случалось и раньше доходить, но впервые — переступить за неё. Обескураживающе.
— Ваше Величество? — отчего-то севшим голосом зовёт его Леголас, разрываясь меж яростью, страхом и смущением.
— Ваше Высочество, — насмешливо, так насмешливо, но оттого едва ли менее искажённо-притворно усмехнувшись, кивает ему отец. — Мне показалось, что на полу чересчур много осколков, а вид твоей крови мне уже успел наскучить, не обессудь.
С бережностью, которой Леголас едва ли мог ожидать, отец опускает его на постель, вновь окидывает придирчивым взглядом и зачем-то закутывает в одеяло. Леголас склоняет голову набок, напряжённо ожидая того, что будет дальше. Он не узнаёт своего короля и не может разгадать мотивов причудливых его действий; фальшь громко звенит между ними, и Леголас знает, что долго это продолжаться не сможет.
— Чего вы пытаетесь добиться? — отстраненно спрашивает он, глядя на отца, севшего напротив. За правым плечом родителя маячит блеклый, полупрозрачный труп.
Отец в молчании взирает на него, и Леголас кожей ощущает, как нечто незримо меняется. Тёплая усмешка с уст короля бесследно исчезает, а взгляд покидает то мерзкое и тёплое, что заставляло Леголаса чувствовать себя пресловутым и изрядно побитым фарфором.
— И что же я должен сказать? — отец, впервые на его памяти, выглядит растерянным, пусть голос его твёрд и лишён всяких красок. Леголас без труда видит нечто в самих его чертах, повороте головы, тени в глазах, быть может, что раскрывает ему — всё. — Что ты хочешь, чтобы я сказал?
Леголас слабо улыбается. Это уже больше похоже на его отца. «Делай то, что должен; будет то, что будет», — вспоминается отчего-то ему.
— Солгите мне, пожалуйста, — просит он с той постыдной, непозволительной слабостью, которую никогда и никто другой не увидит. Только лишь сейчас он понимает, что совсем немного рад видеть отца — дышать спокойнее. Ему любопытно — дурная, старая привычка, что, не погубив его теперь, непременно сведёт в могилу в скором слепяще-белом будущем.
— Не в моих силах было предвидеть подобный исход, и знай я, что всё обернётся таким образом, сделал бы всё, чтобы предотвратить это. У меня были серьёзные причины на это, и, будь выбор, я никогда не рискнул бы твоей жизнью, — чётко, с расстановкой произносит отец, глядя ему прямо в глаза.
Леголас кивает, тяжело сглатывая. Он, разумеется, может с этим справиться.
— Я бы хотел, чтобы это было сном, — потеряно говорит он, с мольбой взирая на отца. — Могу ли я проснуться прямо сейчас?
— Мне искренне жаль, — тихо отвечает вдруг он, и Леголас вскидывается, глядя на отца с изумлением. Неужто обезумел? Они не извиняются, никогда не извинялись: они улыбаются, он уходит, король ждёт, и более никто о случившимся ни словом, ни жестом не вспоминает. Так было всегда; будь так и сейчас, Леголасу было бы чуть легче, ведь это означало бы, что ничего и в самом деле значимого не случилось. Он мог бы попытаться поверить, что всё будет в порядке. — Я не стану просить прощения, поскольку тебе определенно не стоит давать его мне, но я хочу, чтобы ты знал, что мне жаль. Ты дорог мне, мой сын, и я сделаю всё ради того, чтобы защитить тебя.
— Можете ли вы защитить меня от себя самого? — спрашивает Леголас со злым ехидством, презрительно сужая глаза. — Можете ли вы отпустить меня, покончить со всем этим и сдаться? Вы эгоист, милорд, а я знаю, что случается, когда вам становится скучно.
— Я не готов лишиться лучшего, что имею, — отец улыбается одними уголками губ, будто считая, что улыбкой способен успокоить его. Леголас знает, что они оба немного изменились. Он не уверен, насколько этой перемены хватит, не уверен, сколько сможет продержаться в следующий раз, и впервые за тысячелетия ему страшно. — Я люблю тебя, и, как узнал, ужасно боюсь потерять. Эгоисты так ведь и поступают, верно? Сохраняют самое лучшее для самих себя.
— Вы говорите это чрезмерно часто, из-за чего ваши слова скоро теряют значимость, — Леголас едва не шипит, и ищет, ищет, ищет. С голодной жадностью он вглядывается в отцовское лицо, тянется к нему, сам того не замечая, отчаянно пытаясь найти следы лжи, притворства, обмана. Он прикусывает губу, жмурится: ему больно оттого, что он так ничего и не находит. И это, пожалуй, хуже всего.
— Я люблю вас, — с досадой признаётся Леголас, стараясь не смотреть на отца. — И я нуждаюсь в вас. Но как только я буду готов, я уйду, и если вы любите меня, то более никогда не будете пытаться меня вернуть.
Король кротко улыбается — до боли искренне. В его глазах — чернота, скорбь и сгнившая, мхом заросшая ярость. И нечто, напоминающее любовь — неказистую, уродливую, неправильную. Одержимость, может быть. Король убьёт их обоих; отец убьёт всех ради него — Леголас взрослел с осознанием того, что важен и необходим. Любим иль ненавистен, но непременно — первостепенен.
Отец так любит его.
Леголас чувствует себя отвратительно хрупким, точно чашка из дорогого, старинного фарфора, что по злой случайности выпала из неловких и дрожащих старческих ладоней, вдребезги разбиваясь о мрамор, поддёрнутый зеленью старины. Вес прожитых лет вдруг наваливается на него, ломая плечи и заставляя голову в усталой покорности склонить: их мир слишком стар, король его повидал слишком многое, а сам он живёт слишком мало, чтобы в мастерстве освоить искусство слепоты.
Но, к несчастью, ему никогда не стать старым. Порой Леголас думает, что то, что не может умереть, не может и жить. То, что не может жить — не может измениться, не может научиться, не может… Ему было любопытно, какова смерть.
Он не помнит, когда бессмертие стало грузом, а после обратилось проклятием; не помнит, когда собственная природа стала ему ненавистна до одури, но в нём по-прежнему живо воспоминание о том, как однажды, в рассеянии, он подумал, что, будто бы, крошечное создание, умирающее в траве, знает больше него. Вечность рано или поздно наскучит; что есть случившееся как не результат скуки, сведшей их обоих с ума?
Отец разбивает его, а затем собирает заново. В полной тишине. Одним лишь взглядом пришивая душу к сердцу, да мимолетным прикосновением к запястью выдирая с корнями мёртвую гниль, разросшуюся из солнечного сплетения до кончиков пальцев, и запуская механическое мерное тиканье-биение сердца.