— Это довольно скучно, не находишь? — диковинную, шуршащую и шелестящую тишину леса разрушает голос: звонкий и звенящий жёстким смехом он, странным образом, пронзив воздух, сплетается в едином звуке с шёпотом трав и скрипом деревьев.
Леголасу не нужно смотреть, чтобы узнать: за тысячелетия Таурендил не утратил своей чудной привычки исчезать, не сказав ни слова, на сотни лет и также неожиданно-нежданно появляться.
— И я рад тебя видеть, — отрешённо отвечает Леголас.
Долгие несколько минут иль часов, — время никогда не было для него чем-то настолько важным, чтобы следить, — он тешил себя мыслью, без сомнения приятной, что впервые за долгое время остался в одиночестве: незаметно ускользнуть, как частенько проделывал и прежде, от короля в окружении пёстрой и шумной дворцовой свиты не составило труда.
Смотреть, как отец, усмехнувшись чудной, особенной усмешкой, спускает тетиву, убивая тонконогого и большеглазого оленя, Леголас не мог, втайне почти ненавидя, со времён далёкого детства. Быть может, охота была и остаётся лишь нуждой, но глядеть, как отцовские глаза, вечно полные холодного беспристрастия и равнодушия, вдруг вспыхивают, озаряясь причудливым, золоченым довольством от одного только вида ужасно живой, алой крови было выше его сил.
— Не утруждайся тем, чтобы лгать мне, — Таурендил тихо смеётся, таинственным образом не разрушая его уединения, но дополняя.
Они, на самом-то деле, друзьями не являются. Или, быть может, очень странными друзьями: друг без друга им было более чем хорошо, но, зачастую, довольно неплохо и вместе. А, быть может, дружба подобным образом и должна работать — Леголас так толком и не понял. Лучшими друзьями они не являются, но и лучше друга у него нет.
Таурендил — Леголас уверен, — не будет тем, кто, пожертвовав собственной жизнью, спасёт его, но всегда был и является тем, кто сделает почти всё возможное, чтобы подобное не понадобилось вовсе. Или, в конце концов, хорошо позаботится о трупе.
— Не думал, что повстречаю тебя сегодня, — бормочет Леголас, взглядом задумчиво блуждая меж высокими колоннами деревьев, в золочёной зелени кустов. Он говорит «сегодня», пусть желал сказать «теперь». Многое изменилось с мгновения их последней встречи; так, впрочем, сказать можно о многих. — Но всё же твое общество, как и прежде, мне приятно.
— Не появился ещё на этом свете тот, чью компанию ты предпочёл бы одиночеству, — Таурендил улыбается, и Леголасу на миг кажется, будто ничего не изменилось: друг привычно смешлив и насмешлив, привычно готов спор разжечь из-за одного слова, пришедшегося не по вкусу, и привычно говорит то, о чём ему самому не слишком уж и нравится думать. — Но всё же и я рад, что нашёл тебя живым, — отвечает Таурендил ему в тон.
Леголас ненароком улыбается в ответ. Привычно, значит предсказуемо, а предсказуемость успокаивает.
— Однако я никак не ожидал застать тебя за… Чем это ты тут занимаешься?
— Король желал моего участия в охоте, — Леголас дёргает плечом и кривится, чувствуя, как идёт уродливыми трещинами раздражения его собственная маска хладнокровия, и без того во многом отцовской уступающая.
— Участия в охоте или же присутствия рядом? — улыбка сменяется на нарисованную резким мазком ухмылку; Таурендил привычно читает его слишком уж легко, и, быть может, — думает Леголас, — именно это некогда стало причиной и залогом их дружбы или того, что они ею назвали. — Ты ведь ненавидишь охоту, да и, чудится, я не вижу ни одного самого тощего кролика тобою уже убитого. Не думай, я не поверю в то, что один из лучших лучников королевства вдруг ослеп.
— Не припомню, чтобы говорил тебе о том, что люблю и что ненавижу, — голос, к несчастью, звучит в большей мере жалко, чем язвительно. Леголас морщится.
— А ты и не говорил, — фыркает Таурендил.
Солнце скрывается за тучей, и их мирок внезапно хмурится, теряя краски. В гротескной блеклости глаза его визави кажутся причудливо яркими, будто светящимися изнутри странным зеленым цветом, не тёмным и не светлым — замутнённым.
Они молча смотрят друг на друга, и Леголас с дикой смесью недовольства и смирения думает, что его почти-друг, пожалуй, всегда видел слишком многое. Он пытается смотреть и разглядеть, но замечает лишь, что волосы, когда-то давно едва ли не огнём пылавшие, теперь будто бы потускнели, и бледную полоску нового шрама, рассекающего щёку. Дивно. Леголас гадает: что же видит теперь Таурендил, глядя на него?
— Как думаешь, король сильно огорчится, узнав, что ты так никого и не убил? — прищурившись, вопрошает Таурендил, не спуская пристального взгляда. — Разочаруется, быть может? Наверное, горько будет утратить его интерес и внимание столь глупым образом.
— Чужая кровь на моих руках ему едва ли поистине интересна, — Леголас закатывает глаза, предпочитая не думать о том, сколько правил этикета разом нарушил. — Нонче он ожидает от меня кое-чего в разы более забавного. Да, он вновь обратил на меня своё внимание, но я не обладаю им.
Улыбка на губах Таурендила гаснет, вспыхивая, впрочем, во взоре сардоническим смехом и азартом охотника, какой Леголас столь не любил замечать в глазах отца.
— Какое досадное упущение с твоей стороны. Вот уж не думал, что ты и на этот раз позволишь ему диктовать правила.
Леголас отворачивается, внимательно вглядываясь в заросли. Он сужает глаза и удобнее перехватывает в руке лук, понижая голос:
— И мысли не было.
И вновь ему нет нужды смотреть, чтобы понять: Таурендил довольно усмехается, подобно гончей, напавшей на кровавый след уже раненного зверя.
— Что ж, тебе стоит поторопиться с ответным ходом: думается мне, король уже расставил фигуры на доске, тебя не дождавшись.
— Король одарил меня своим интересом, — язвительно бормочет в ответ Леголас. — Смею ли я мечтать о большем?
Он спускает тетиву. Стрела с едва слышным свистом рассекает воздух; глухо падает тело. Леголас растягивает губы в кривой ухмылке: по земле расплывается темное пятно крови первой убитой им оленихи.
— Ты ведь сын короля. Ты не услышишь отказа.
Он и в самом деле не услышит отказа — Леголас знает, что не в привычках отца отказывать ему хоть в чём-либо, — но лишь в том случае, если попросить о том, что сумеет вызывать интерес.
***
За неполные три тысячелетия прожитой жизни Леголас узнал и научился многому. Он знает, каким именно образом вонзить кинжал, чтобы враг никогда более не сделал ни единого вздоха; знает, от чего начинаются войны и почему их народу не следует более ни в одной принимать участия; и предельно хорошо знает, что должен сделать, чтобы в полной мере заполучить отцовское внимание и хоть на жалкие часы захватить мысли.
Но он не знает, зачем это нужно ему самому. Будет ли это в определённой мере местью за разрушенный покой и пошатнувшееся равновесие, в коем он провёл последние сотни лет до внезапного появления того письма?
Иль это в нём играет азарт, взращённое и столь старательно выпестованное отцом ещё в ранней юности желание — нужда — во что бы то ни стало дойти в их чудной игре до самого конца, с безумной и глупо неоправданной решительностью бороться за победу, чтобы, как и сотни тысяч раз до, в итоге склонить голову, признавая поражение? Быть может, такова сама его натура, изломанная и выточенная отцом на его диковинный и дикий вкус, а быть может, таковой она всегда была?
Это не то, о чём ему приятно думать, но и не то, о чём он думать обязан, однако, понимание того, что он, чудится, не слишком понимает самого себя, раздражает. Осознание того, что этого пресловутого раздражения в его жизни в последние дни вдруг появилось чрезмерно много, приходит чуть после.
Отцовский интерес отнюдь не необходим, но желанен и горек: отец ведь давно уже безнадёжно забрал в абсолютную свою власть интерес и внимание его собственные; глупо было бы не отплатить тем же.