Леголас не собирается быть покорной игрушкой в чужих руках, не собирается ждать и уж точно — пропускать ходы. Это — его черёд делать шаг, а, раз уж отступать теперь некуда, придётся идти вперед, пусть и не навстречу.
И потому он натягивает на губы сладкую, полную медовой покорности и подобострастия улыбку, стучит в двери отцовского кабинета, да, не дожидаясь позволения, входит.
Отец поднимает голову, с нарочитым недовольством отрываясь от каких-то, без сомнения, чудовищно важных бумаг. Глядит покойно, почти миролюбиво, насколько это возможно меж ними.
— Леголас, — его губы почти складываются в приветливую улыбку, и Леголас вздыхает спокойнее, когда этого всё же не происходит. Быть может, одно это «почти» теперь служит гарантом его душевного равновесия, и, кажется, единственной границей.
Он натянуто улыбается вместо ответа, и, не тратя слов, выпаливает:
— Я женюсь.
Комментарий к Глава вторая: Красноречие под открытым небом
«…И теперь перед нами змея
Выступает в невинном смирении,
А праведный человек
Буйным гневом бушует в пустыне,
Там, где ночью охотятся львы»
========== Глава третья: Прочность хрупких предметов ==========
Я таил его в тиши
В глубине своей души,
Леголас слышит, как мерно бьётся собственное сердце и рушится мир. Сделан шаг навстречу, но вперёд ли?
Он не жалеет — ждёт, нетерпеливо и жадно. Ему не страшно: с золой смешаются кости, азарт растворяется в любопытстве неуместном и мстительном. Он желает знать.
Король замирает. Долгое мгновение будто бы и вовсе ничего не происходит, и Леголас позволяет лишь себе руку сжать в кулак, ногтями впиваясь в кожу с силой достаточной, чтобы вызвать боль, но не кровь. Такова их игра. Полшага назад — король растягивает губы в кривой, полной сладкого яда усмешке, и он вынужден вновь замереть испуганным оленёнком:
— Нет.
— О, теперь вы наконец слушаете меня, — Леголас кривится, силясь выдавить ухмылку. — Я пришёл просить вашего благословения, но не позволения, милорд.
Болит, стучит о клетку рёбер, того и норовя вырваться, сердце. Страха нет по-прежнему, а мысли, бегут, спотыкаясь к концу, но не смерти — и ей места нет меж ними. Грудь царапают, в кровь раздирая хищные слова и тупые, ржавые взгляды — прошлые, грядущие и уродливо единые.
Леголас помнит, помнит всё и ничего; помнит чересчур многое и ненавидит — себя, за то, что ненавидеть отца должен и не может; отца, ведь не простив, теперь сам в прощении так глупо нуждается, и их обоих, за то, что всё могло обернуться иначе. Он выжидает, но стоит ли изломанных дар десятка правдивых слов того, на что ради них он пошёл и пойдет вновь не единожды?
— Ты не получишь ни первого, ни второго. Мой ответ «нет», Леголас. Таков мой приказ, если уж моё желание более не имеет над тобой силы.
Леголас смеётся тихо, без улыбки, чересчур легко делая вид, будто последних слов не слышал вовсе. У него, в самом деле, выходит всё лучше и легче, пусть это — едва ли то, чем следует гордиться.
— Её звали Таурэтари, если вам интересно.
Оба замолкают, и вновь вспыхивают, сталкиваясь, взгляды. Леголасу становится смешно; на этот раз — чуть искреннее. Как грубо.
— Девчушку, которую, как ты думаешь, ты любишь? Та, на которой ты собирался жениться?
Король ухмыляется одними глазами: в них колючая, острая вьюга ломает тонкие серебряные иголки зимних деревьев, вырывая с корнем и обращая в чудной пепел. Губы его застывают в скупой полуулыбке со старинных портретов, в молчаливом обществе коих Леголас провёл, пожалуй, многим больше времени в далёком, выгоревшем и стёртом детстве, чем следовало бы.
Леголас, словно мантру продолжает твердить: «страха нет», с режущим ликованием понимая, что вновь не в силах верить самому себе. Эру, как же он скучал по этому.
— Почему же «собирался», милорд? Боюсь, я не столь переменчив, как вам бы хотелось.
— Ровно по той же причине, по которой ты сказал «звали», моё дитя.
И вновь «моё дитя». Леголас, чудится, в шаге от того, чтобы возненавидеть и эти отцовские слова, сказанные с омерзительным превосходством, с коим он никогда не сумеет смириться — да; на словах.
Воцаряется тишина причудливая и нежданная, чуть более неуместная, чем можно было ожидать. Леголас сужает глаза, невольно облизывая пересохшие губы.
«Таурэтари», — дивное имя, которое, наверняка ни одна в этом государстве носить не осмелится. Он молится за то, чтобы этим именем не звучало его в этой игре поражение.
Король улыбается. То не циничная ухмылка и не ядовитая усмешка — улыбка и только. И Леголас на миг забывает, как дышать, опьянённый пониманием: его прочли, выпотрошили и поняли, с лёгкостью отыскав единственно верное.
— Итак, королева леса, Леголас? Мертва иль вовсе никогда не существовала? — Король качает головой с нарочитым укором и сцепляет пальцы в замок, подпирая ими подборок. Глядит насмешливо и любопытствующе по-прежнему, глядит прямо на него и в него, тем самым продлевая диковинную их забаву. — Кто же та, на ком ты просишь дозволения жениться?
— Неужто теперь вы допускаете мысль о том, чтобы дать мне его?
Усилием, Леголас заставляет себя кулак разжать. Губы складываются в улыбку — лёгкую и правильную, точно по наказам старой наставницы.
— О, мой сын, это зависит лишь оттого, что я услышу от тебя заместо ответа.
Король подаётся вперёд; Леголас, уступая приторной слабости, делает едва заметный шаг назад. Тихо потухает огонёк на макушке одной из свеч, пожранный неловкой резкостью его движения.
— Неужели вы и в самом деле не помните её, не помните Таурэтари? — его голос срывается, но не падает — лишь теряется, самую чуточку затихая.
Пусть они играют в одну игру по одним правилам, ему не стоит забывать: они по-прежнему не равны.
— Уверен, что никогда не знал ни одну эльдие, это имя носившую.
Леголас хмурит лоб в запальчивости быстро качая головой
— Но вы ведь знали другую, знали ее — королеву леса, — в воздухе звоном повисает иное и липкое, вслух так и не произнесённое, но почти сорвавшееся. Леголас не готов к этому: пока ещё — нет. Быть может, чуть позже…
Теперь он почти боится, а страх — Леголас помнит, — делает грубым и толкает на отвратительные глупости.
— Что это, Леголас? Я, право, не узнаю тебя, мой сын — прежде ты не играл словами и уж точно не говорил загадками, — король усмехается широко и с издевкой, чувствуя и видя без труда. Они в самом деле не равны и одному Эру ведомо, станут ли когда-нибудь. За его, Леголаса, храбростью, с дерзостью опасно граничащей, сокрыто отчаяние и обречённость — он лишь вырваться пытается. У короля же там ярко иное, чужое и незнакомое; Леголасу не понять и не принять этого, впрочем, не имея на то и воли. — Я горю желанием узнать, что же стало причиной столь разительным переменам.
Робкие ростки страха вспыхивают и тлеют, скоро сменяясь раздражением. Леголас морщится — он ожидал не этого.
— Если желаете честности от меня, сделайте одолжение, и прежде ответьте правдиво на мой вопрос.
— К чему тебе слышать мой ответ, если уж ты давно знаешь, как прозвучит он? — взор короля леденеет, а лицо кривится в гримасе раздражённой брезгливости. Леголас смиренно думает, что, чудится, отца он всё же разгневал, уязвив и короля гордость. — Да, твоя правда, я знал ее — помню и знаю по сей день. У нашего Леса была лишь одна королева и была лишь единожды, пусть я не могу понять, как связаны твое чудное желание жениться на иллюзии, и моя почившая супруга, твоя мать. Не соизволишь просветить меня на этот счёт, дитя?
— Что значит для вас слово «женитьба», милорд?
Воет в щелях больным зверем ветер; этот замок стар, пусть Леголас всё ещё в силах вспомнить, как некогда был он создан. Он чувствует в это мгновение чересчур многое: опрометчивую глупость собственных слов, сказанных в детской горячности; тяжесть сводчатых потоков залы и хищный гнев, сквозящий в отцовском взоре. Страха нет.