Свадебным подарком ей стал дом – впечатляющее строение для такой деревушки, как наша, некоторые жители которой всю зиму дрожали от холода и корчились от голода, а изо рта у них шла пена, потому что всей еды у них было – каша из дикого гороха. При этом дом был не настолько вызывающим, чтобы господа сочли его владельца угрозой своим интересам – мой отец ведь знал меру во всем. Внутри тоже было красиво: двери ручной резьбы, простыни с вышивкой, столичная мебель. Муж обладал хорошим вкусом или по меньшей мере умел выбирать вещи так, что посторонние думали, что он у него есть. А молодую жену дом просто восхитил. Она никогда не жила в подобном месте, где утром полы и стены сияют от солнечных лучей, свежий воздух врывается в окна, а жалюзи защищают от летнего зноя и зимнего холода. Кухня просторная и светлая; у двери дома мой отец посадил виноградную лозу, чтобы она давала тень. Но больше всего жене понравилось электрическое освещение, ведь она никогда не видела ничего подобного, если не считать, что изредка заглядывала в окна домов семей сеньоры Адольфины и сеньора Харабо. В доме молодоженов была всего одна лампочка на длинном проводе, которую по мере надобности переносили из одной комнаты в другую. То есть ничуть не похоже на шикарные светильники в доме Харабо, сияющие, как венцы святых, а тем более на хрустальные люстры, свисавшие с потолков в залах Адольфины. Тем не менее освещение у нас было, конечно, гораздо лучше сальных свечей, испускавших чахлый слабый свет, будто умиравший от голода.
Увы, как только супруги поселились на новом месте после свадьбы, моя мать сразу же почувствовала себя обманутой. По какой бы причине она ни вышла замуж, будь то гордыня, любовь или голод, она оказалась просто идиоткой, которую жених одурачил, как и всех остальных девушек. Да, обещание он сдержал, но вскоре моя мать убедилась, что лучше бы этого не делал.
К тому же дом оказался полон призраков. Они таились повсюду: в каждом кирпиче, под каждой плиткой, за штукатуркой на стенах. И появлялись всякий раз, когда моя мать открывала кухонный шкаф или раздвигала шторы в спальне; вылезали из глубины бака для дождевой воды во дворе, толкались под столом, елозили по коридорам. Она слышала их дыхание у кровати и за каждой дверью. «О, святой Бенедикт, изгони зло из нашего дома, и я тебя отблагодарю поминальной молитвой на коленях, – молилась она, – убери их отсюда, и я поднимусь к тебе в часовню босиком». Но призраки не исчезали, наоборот, их становилось все больше. Ни святой Киприан, оберегающий от колдовства, ни святой Алексий, защитник от врагов и завистников, не изгнали их, хотя моя мать умоляла святых каждую ночь. Забери себе этих демонов, мой Киприан, просила она, почувствовав дыхание призрака на краю кровати, но вместо того, чтобы исчезнуть, призрак только рос.
И сразу же начались побои от мужа. Об этом мне мать ничего не рассказывала, я узнала от Кармен, а та слышала об этом в деревне. Прежде люди не говорили о таком вслух, даже если знали все. У везучих женщин были братья и отцы, способные окоротить супруга, чтобы он не переусердствовал. Вот мужа Антонии так избили в оливковой роще, что он сделался придурком на всю оставшуюся жизнь. Ну а если ты невезуча, мужчины из твоей семьи могли покалечить тебя, чтобы не устраивала скандалов. У моей матери было двое братьев – худющих голодных мальчишек, которых она тайком подкармливала лепешками и хлебом, чтоб не померли с голоду, и отец, которому она не пожаловалась из стыда и гордости. Он бы все равно не стал ей помогать: она для него умерла в тот день, когда вышла замуж за сутенера, и, по его мнению, вполне заслужила такое обращение.
Если моя мать надеялась, что она лучше других, то мой отец выколотил из нее остатки гордыни. Потому-то и вышло все как с теми бедными женщинами: побои, страх. Просто тех несчастных мой отец держал взаперти в одном доме, а мою мать в другом. На самом деле он не подарил ей этот дом, а обрек ее на заточение в нем. Дом был построен на деньги, вырученные за тела тех женщин, и держался на теле моей матери, подпитывался ее болью и страхом. Словом, не дар, а проклятие.