А вот чего мой отец не знал, так это того, что сам окажется запертым в этой тюрьме. Когда моя мать поняла, что ей никогда не уйти из этого дома, она перестала молиться святым и начала разговаривать с призраками. Каждый раз, когда слышала их шепот под кроватью или чувствовала, что они прячутся за дверью, пела им песни, как маленьким детям.
И призраки успокаивались, замирали. Они, видимо, полюбили мою мать и возненавидели моего отца, потому что весь дом начинал сочиться обидой, как только он переступал порог. Это ощущалось в сырости стен, в скрипе ступеней и визге дверных петель. Мой отец впервые в жизни начал бояться. Он избавился от острых предметов: топора, кухонных ножей и даже кочерги. Все больше времени проводил вне дома, иногда неделями не приходил ночевать.
И тут грянула война. Мой отец сознавал, что не способен воевать, ведь одно дело избить какую-нибудь несчастную, и совсем другое – оказаться выпотрошенным в окопе, как свинья на бойне. Когда его призвали на фронт, он попросил мою мать спрятать его. В ту же ночь соорудили перегородку в комнате наверху, за шкафом. Получилась каморка без двери, размером едва ли три квадратных метра, с небольшим отверстием у пола, которое легко закрывалось шкафом. Мой отец затаился там, а моя мать тщательно оштукатурила и побелила загородку.
Первые недели она подавала ему через дыру еду и ведро с водой – он мылся, а в ведро потом испражнялся. Он был уверен, что война продлится недолго, и через несколько недель либо участники переворота сметут правительство, либо оно их. Исход военных действий ему был безразличен, потому что шлюхи и их клиенты существуют всегда, более выгодного бизнеса просто не найти. Однако радио начало вещать совсем иное: Мадрид не пал, и в то же время республиканское правительство не может установить контроль над всей страной. Мой отец бил кулаком в стену, проклинал мою мать и взаперти начал сходить с ума от ярости. В деревне не осталось мужчин, кроме стариков и инвалидов. Муж Паки сунул ногу в огонь, чтобы уклониться от призыва, но все равно не избежал отправки на фронт. Родной брат донес на него, назвав предателем и трусом, и его забрили. Куда увезли – неизвестно, но домой он так и не вернулся. Моя мать рассказывала об этом моему отцу, стоя у перегородки, однако он пропускал ее слова мимо ушей. Он мечтал выбраться во что бы то ни стало, был готов дойти пешком до Франции и затеряться там в горах, если потребуется. «Я тебя изобью, если не принесешь мне жратву», – шипел он из-за стенки. Жена ночевала на скамье в столовой, чтобы не слышать, как он всю ночь напролет скребет ложкой о кирпичную кладку. «Я тебя изувечу так, сукина дочь, что и твой папаша тебя не узнает», – грозил он, стуча полным ведром о стену.
С каждой ночью он орал все громче и ругался все злее, и моя мать стала опасаться, что его крики услышат соседи. Ведь повсюду были глаза, отовсюду торчали уши, даже на пустыре вдали от деревни, где стоял их дом. А затем призраки что-то нашептали жене, вложив ей в голову одну из своих идей. И однажды ночью, как только муж заснул, она замуровала дыру в стене кирпичами и цементным раствором. Через несколько дней вопли смолкли, и мой отец стал еще одним призраком в доме.
А я появилась на свет пять месяцев спустя. Родилась в той самой комнате, стены которой поглотили моего отца. Когда моя мать оправилась от родов, она продала все, что было в нашем доме: мебель из дорогого дерева, столовые приборы, скатерти с вышивками. Оставила только шкаф, поскольку доносившийся изнутри шепот позволял ей не чувствовать себя одинокой. Денег получила мало, ведь война была в разгаре, и все пытались что-нибудь продать, но кое-что все-таки выручила, особенно от продажи кружев дочерям Адольфины, которые уже тогда были уверены, что победу в гражданской войне одержат они и такие, как они. Часть денег моя мать раздала женщинам, работавшим на моего отца, а на другую купила швейную машинку. Мой отец ничего нам не оставил: моя мать тщательно все обыскала, но не нашла ни одной, даже забытой где-нибудь монеты. Неизвестно, прятал ли он деньги где-то еще или растранжирил на роскошные рубашки и гораздо более дорогие подарки покровителям. Этот проходимец был способен и на то и на другое.
От моего отца мы унаследовали слишком много гордости, чтобы служить хозяевам, поэтому моя мать не пожелала работать на кого-то, целыми днями гнуть спину на чужих полях. Она умела только готовить еду и убираться в доме, однако могла научиться и какому-нибудь ремеслу. Она распорола одежду моего отца, чтобы изучить, как кроят и шьют; научилась делать незаметные стежки, подгонять ткань по фигуре, подчеркивая достоинства и скрывая недостатки. Затем проделала то же самое со своими платьями и юбками. Ей потребовалось всего четыре месяца, чтобы стать искусной портнихой, она начала брать заказы.