Сцена на экране телевизора прервалась в тот момент, когда полицейские тащили какого-то фаната к машине. Пан Янек продолжал свой монолог, а я вспомнил военное положение. Год 1981-й. Те же гранаты со слезоточивым газом. Те же пластиковые милицейские щиты. Только сейчас у них каски получше и палки, кажется, тоже. Но тогда не стреляли резиновыми пулями. Я помню, как на виадуке Хучиско кто-то из бойцов ЗОМО[5] выстрелил боевыми, и в толпе демонстрантов на проезжую часть упал молодой парень, упал и уже не поднялся. Погиб на месте.
Я тогда не был в первых рядах. Не был таким отважным, нет, но, как и другие, подбирал гравий с трамвайных путей и бросал в сторону кордона милиции. И кричал вместе со всеми: «Нет свободы без ‘Солидарности’! Нет свободы без ‘Солидарности’!» Демонстрация закончилась, когда появились танки. Они водили стволами, выискивая группки демонстрантов погуще. И стреляли. Правда, холостыми, но было страшно: я помню эти вспышки и раздирающий воздух грохот. Страшно. И где гарантия, что при очередном выстреле не полетит боевой снаряд? Мы не подготовились. Ни у кого с собой не было «коктейля Молотова». Но это, может, и к лучшему. Вдруг, если б хоть один танк загорелся, они бы начали стрелять из пулеметов? Военные в этих танках выполняли приказы генерала Ярузельского. А он приказал подавлять признаки сопротивления любой ценой. Ярузельский пятьдесят лет поднимался вверх по коммунистической карьерной лестнице. И с каждым новым кризисом получал повышение по службе. Например, поддерживал антисемитские чистки в польской армии в 1968 году. С пользой для государства Израиль, которое в результате этого получило прекрасно обученных офицеров высокого ранга. Что бы сегодня о нем ни говорили, помнить надо не только, кем Ярузельский был в 1980 и 1981-M. Надо помнить весь политический путь, который он прошел, начиная с молодого офицера Польской армии в СССР. Просто он всю свою жизнь, будто независимость, защищал советский коммунизм. В глазах общества старался выглядеть великим польским патриотом. Некоторые верят ему до сих пор. Но польский патриот, который приказывает стрелять в поляков на улицах боевыми патронами — по крайней мере в то время, — доверия не вызывал.
Пан Янек приуныл. На экране телевизора появились местные политики. И, конечно же, группа экспертов. Обсуждалось явление стадионного хулиганства. Рассуждали и о том, справится ли Польша с организацией чемпионата Европы по футболу. Построим ли мы вовремя эти огромные стадионы, хватит ли мест в гостиницах, отремонтируем ли дороги и железнодорожные пути, которые не ремонтировались более тридцати лет? Все это смахивало на мыльную оперу. Евроэнтузиасты говорили: конечно, сможем; сторонники братьев Качиньских утверждали, что нет. Пан Янек закурил очередную сигарету — тогда в пабах еще разрешалось курить — и сказал:
— А чтоб их! Эх, сейчас футбол уже совсем не то, что раньше! Ты знаешь, когда меня взяли в «Лехию», а был я левым защитником, то за выигранный матч мы получали по плитке шоколада? А если проигрывали, тренер нас хаял, и все. Но этого больше нет. Настоящий спорт закончился. Прекрасные были времена, но я не мог и работать, и тренироваться. Пришлось выбирать. Я остался на верфи. Может, если бы не перестал играть, не был бы сейчас простым работягой. Хотя, кто знает… В этом-то и есть красота футбола. Заранее ничего нельзя предвидеть. Ты можешь быть в слабой команде, ну, прямо скажем, в худшей, однако выигрываешь матч. Я тебе кое-что расскажу.
Он глубоко затянулся и начал свою историю:
— Играли мы как-то с варшавской «Легией». За право остаться в первой лиге. Счет был 1: 0 в пользу ловкачей варшавян. Второй тайм, пятнадцать минут до конца. Стадион битком набит. Такая поддержка наших — просто чума. Я — левый защитник. На меня летит их нападающий, Язвинский, на пол метра выше. Хотел меня обвести, но я его раскусил и отобрал мяч. Несусь, как ураган, по левому краю: обхожу одного варшавянина, другого. И что? А ничего. Передать в центр некому. В середине поля из наших никого. Где их черти носят?! Проспали. Пришлось обойти еще двух из «Легии». Все время по левому краю, как по автостраде. Обошел. И отправил мяч наудачу, вслепую, с тридцати метров, потому что меня уже обложили их защитники. И что? Можешь себе представить? Гол! Го-о-ол! Один — один. Ты знаешь, что это за чувство, когда весь стадион поднимается и все орут твое имя? За такой момент не жалко и несколько лет жизни отдать. Вообще все. Ну а потом, на последней минуте, варшавянам штрафной: свалили Чвиклинского, нашего нападающего. Тренер, видимо в награду за мой гол, поставил бить меня. Странное дело — я никогда не бил штрафных в игре. На тренировках — ясное дело. Ну и я сделал классический финт: чуток отклонил корпус влево, вроде собираюсь ударить в правый угол, но в последнюю секунду разворачиваю стопу, и мяч летит в противоположную сторону. Гол! Два — один. Мы в первой лиге! А Варшавка скатывается во вторую. Ты знаешь, в чем мы тогда играли? В шиповках? Кроссовках? Куда там! У меня были обычные кеды. Самые обычные кеды на шнурках. Как сейчас продают, китайские, по пять злотых на рынке. На следующий день газеты — «Голос Приморья», «Вечер», «Балтийский вестник» — писали об этой победе, но моей фамилии не упоминали. Почему? Да потому, что я из тех, довоенных, польских гданьчан. И семья моя тогда была у цензуры в черном списке. Почему? Ведь мой отец погиб в Штуттгофе. Но его брат, мой дядя, служил в вермахте. Он попал под призыв, и выхода у него не было. То есть был — через печь крематория. Вот он и служил в этой гитлеровской армии, хотя был поляком. Погиб под Курском за рейх и фюрера. А в сорок пятом в Гданьск пришли советские и изнасиловали мою старшую сестру. Хоть она и кричала, вроде как по-русски, что она полька, не немка, и ни в чем не виновата. Но им-то что? Свое дело знали. До смерти изнасиловали.
5
Моторизированные резервы гражданской милиции — отряды милиции, сформированные в середине 60-х гг. для ликвидации массовых нарушений общественного правопорядка, а также для оказания помощи населению во время стихийных бедствий и охраны массовых мероприятий.