Я цеплялся за мысли, пытаясь довести до ума хотя бы одну идею, запомнить хотя бы основные положения, не растерять всю даровую благодать мистического опыта. Это у меня получалось из ряда вон плохо, мысли ускользали у меня из под носа, превращаясь в иррациональное и абстрактное месиво образов. Я решил зацепиться за свою старую мысль о педофилии, как страхе смерти, и латентной некрофилии, как характерной и социально одобряемой черте каждого гражданина и члена общества. Эта мысль была хоть чуточку проработана и поставлена на рельсы, осталось лишь заставить ее двигаться. Нет смысла отдавать свой разум наркотикам и погружаться в их мир, если ты при этом не ставишь своей первостепенной целью – принести что–то из этого мира, вытащить немного хаоса наружу, конвертировать иррациональное в рациональное или наоборот.
Мое сознание, находись оно в своем обычном – суженном – состоянии, наверняка гнало бы метлой эту невнятную и абсолютно необоснованную гипотезу о существовании двух доминирующих «филий» в обществе. Но твердый разбудил во мне синдром поиска глубинного смысла, и я сгенерировал бред.
Человеческой сознание представилось мне нагромождением из двух крайностей, по типу психоаналитических «id» и «superego», только на место подсознательного зверя «оно» встала педофилия, а нишу социальной доминанты «сверхэго» заняла некрофилия. Сложно теперь высечь искру разума из всего того образного и абсурдного сумбура, что творился в моей голове в тот момент, но общая суть такова: под педофилией я понимал не столько половое извращение (хотя и его тоже, как страх смерти, желание обладать юным телом, быть причастным к детству), а скорее волю к жизни, стремление и желание жить ярко и полно, словно ребенок, беззаботно, чисто, наивно и открыто. Таким образом, педофилия – есть юность и жизнь в рамках данной идеи. В то же время некрофилия опять же понимается гораздо шире. Некрофилия не в том смысле, который любит затрагивать Габриэль Витткопп в своих творениях. А несколько иная некрофилия, фроммовская что ли. Правда Фромм под некрофилией понимал чувство дискомфорта в обществе, ориентированном на созидательные ценности, культ войны и разрушения, террора и геноцида и агрессию как норму жизни. Я же воспринимаю некрофилию как некоторое отчуждение, отстранение от мира живого и реального, отчуждение, приходящее с возрастом. Некрофилия есть апатичное потребление, сухость эмоций, рациональность рассудка. Представитель среднего звена – типичный некрофил: он обхаживает свое гнездышко, выстраивает домашний уют, становится рабом своих вещей, испытывает патологическую тягу к ценностям мертвым и материальным, теряя при этом связь с ценностями живыми, реальными, духовными, а зачастую начинает испытывать отвращение к этим ценностям. Некрофилия – есть уныние быта и духовная смерть в рамках данной идеи. Так вот на стыке этих двух «филий» и рождается личность, подумал я в тот момент, человек вынужден выжигать некоторые детские радости в угоду общественным требованиям, люди говорят тише, чем кричат в детстве, люди отчуждаются и запираются, люди становятся более рациональными и менее эмоциональными, нежели будучи детьми. В процессе социализации происходит гибель ребенка, человек сам в себе убивает сначала дитя, затем подростка, со временем начиная получать удовольствие от этого: быть взрослее, быть солиднее, быть серьезнее — вот залог успеха, залог карьерного роста и успешной социализации, нужно просто выдавливать из себя по капле ребенка – чем вам не некрофилия. Если в детстве большинство людей вымаливают у родителей завести живность, морскую свинку, собаку или хомяка, то с возрастом те же самые люди становятся более рациональными в своих суждениях, начинают вести слегка затворнический образ жизни, ограничивая себя в общении как с природой, так и с социумом. Самое простое проявление подобной некрофилии – равнодушие взрослых к сладостям. Для детей сладости – есть символ восторга, радости, праздника и жизни, со временем сладости теряют свою ценность в глазах людей и превращаются в простое лакомство, а для кого–то даже в роскошь. Люди перестают любить общение, становятся безразличны к природе и всему живому, сужают круг своих развлечений и свобод, запираются в социальных ячейках, бетонных клетках, заковывают себя в быт и обывательщину добровольно, а порой даже с искренним желанием лишают себя истинных живых удовольствий, заменяя их удовольствиями ложными и искусственными. Происходит гниение и смерть личности в условиях технократии: забота о котенке или щенке воспринимается как пустая трата времени и ресурсов, в то время как забота о «железе», приобретение новейшего гаджета есть полезное и социально одобряемое времяпрепровождение. Коллекционирование всякого дерьма, вещизм, консюмеризм, городское отчуждение, апатия – признаки загнивания и некрофилии. На тех же, кто плохо социализируется, вешают ярлыки «ребенка», «инфантильного», «незрелой личности», «клоуна» и прпрпр. Я предположил, что и сексуальные отклонения рождаются именно в утробе этого конфликта между детством и социумом: педофил боится смерти, а некрофил — плохой социализации. Я не Карл Юнг, не Эрих Фромм и не Зигги Фрейд, в конце концов, поэтому не смогу объяснить все эти вещи на языке мудрости и науки, я все это понял в тот момент на инстинктивном, подсознательном уровне, а если и попытаюсь описать это все языком науки, то выйдет еще более нелепая околесица, нежели та, что изложена в этом абзаце (хотя куда уже бредовее).
Затем я, скорее всего, уснул.
2.3. Сон о странном парне.
Веки, акульими пастями сомкнулись на глазном яблоке и никак не хотели сдвигаться со своих мест, где–то между сердцем и глоткой замер рвотным позывом вчерашний «непрожеванный крик», чуть ниже кишечник, свился змеей и недовольно шипел и булькал, ноги отказывались слушаться хозяина, а пальцы на руках возомнили себя припадочными эпилептиками.
Собравшись с силами, он все–таки превозмог себя и разлепил веки. В глаза ударил коварно просочившийся сквозь занавески луч света, утренняя светозвуковая граната «Заря».
Тяжело дыша, он сполз с постели и осмотрелся: на подушке, пропитавшейся желудочным соком, лежали ошметки плохо переваренной пищи, кусочки чипсов и шоколада, вперемешку с размолотыми орешками из автомата, обильно залитые дешевым коньяком и вышеупомянутым желудочным соком. На табуретке рядом с постелью был разложен натюрморт: небрежно раскиданные обрывки фольги от шоколада, смятая засмоленная изнутри бутылка минералки с «пулевым ранением» в области таза, катеторная игла и мелкие крошки гашиша. Он обслюнявил средний палец, провел им по поверхности табуретки и слизнул крошки, почавкал – помимо низкого коэффициента увлажнения в пустыне его рта явно разлагались трупы вчерашнего вечера, оставляя мерзостный запах и вкус. Очень хотелось пить. Под табуретом притаилась неприконченная бутылка коньяка. Протянув руку, он поднял фляжку, откупорил и пронес горлышко перед ноздрями, запах дешевого алкоголя, мощная волна вони, спирт ударил в нос и по всему делу прошлась дрожь отвращения, умерев все там же: между сердцем и глоткой, рядом с «непрожеванным криком». Он опрокинул бутылку и двумя большими глотками жадно схватил остатки. С нижней губы скатились к подбородку пара капель, растворившись в зарослях двухнедельной небритости. По телу прошлась еще одна волна отвращения, схороненная в братской могиле глоткосердца с предыдущими волнами. На мгновение в его теле разгорелась война: кровь прилила к лицу и ушам, глаза заслезились, глотка разгорелась пламенем, а желудок рвотными судорогами пытался сплюнуть сброшенный в него коньяк. Его еще раз передернуло, и он одержал победу: организм проглотил очередную порцию алкоголя.