И тут можно подвести черту под этой унылой, несуразной политико–философской размазней и сделать один вывод: политика – это огромная куча дерьма, смердящего букетом разнокалиберной вони; куча разноцветного дерьма, разной консистенции и формы, растекающаяся, перемешивающаяся и живущая своей жизнью. А все эти правые, левые, центристы – стоят у разных краев этой кучи и жадно, ложками нагребают дерьмо и пихают себе в рты, чавкают, истекают слюнями и просят добавки, жадно проглатывая все, что успеют выхватить. При этом каждый считает, что его дерьмо – самое вкусное, самое душистое, самое густое и правильное, а вот у тех ребят, с другого края кучи – дерьмо пресное, пахнет не насыщенно, жиденькое, да и вообще не понятно еще какой свежести. Но суть остается сутью – все они жрут дерьмо. Политика – есть кал, а все кто в ней варится – лобби копрофагов.
Я рухнул костлявыми ягодицами на ступени близлежащего подъезда и молча обтекал выделениями своего организма, словно какая–нибудь заслуженная народная артистка, вроде Белладонны или Саши Грей. А организм неустанно выделял жидкости из всех отверстий моего лица, лишь усугубляя ситуацию. В тот момент я подумал, что перцовые баллончики – самое зловещее и коварное изобретение человечества, ведь что бы я не делал, все приводило лишь к усилению жжения. Потому я просто сидел и терпел, стараясь силой мысли заставить организм выделять меньше слез, соплей и прочих жидкостей.
Из подъезда и в подъезд заходили и выходили люди и косо посматривали на меня, обходили сторонкой. А я косым взглядом, из под собравшихся в кучу надбровных дуг и судорожно дергающихся век глядел на них, всем своим перекошенным лицом, напоминая обсаженного объебоса на отходах.
Минут 20 просидел я на лесенке, пугая матерей, выходивших выгулять своих отпрысков; старух, опасавшихся того, что я наркоман, пришедший выпытать у них похоронные деньги; сновал туда–сюда и прочий человекообразный скам, выползавший на прогулки из своих бетонных коробочек. И, когда, наконец, меня чуть–чуть попустило, и я смог более–менее поднять свои тяжкие, изувеченные перцем веки, я встал, отряхнулся, обтер лицо рукавом, испытав еще один приход жуткого жжения, и направился в сторону расположенного неподалеку крупного кинотеатра, в котором был бесплатный туалет с бумажными полотенцами, водой и зеркалами. А это как раз таки то, что мне в тот момент было необходимо.
Я слегка шатающейся походкой двинул свое и без того измученное тело к кинотеатру, корча нелепые мины, словно кошка в которую брызнули водой, щурился как пиздоглазый азиат и шмыгал носом как школьник, размазывающий сопли по перилам школьных лестниц.
Странно, но я не чувствовал того привычного отчужденного чувства ненависти ко всем прохожим, не было того рваного внутреннего кипения и раздражительности, хотя, надо отметить, настороженных взглядов я ловил гораздо больше обычного. Источников раздражения, казалось бы, было на порядок больше, и, соответственно, я должен был бы быть нервознее и психованнее, но в тот момент меня беспокоило только жжение на лице. Я как пьяный в говно обрыган, не замечающий никого и ничего вокруг, движущийся на автопилоте зигзагами домой, с единственной приоритетной задачей в голове и одним акцентом в жизни: добраться до дома живым и невредимым. Так и я – шел, устремив свой мерцающий, полуослепший взор к зданию кинотеатра, не замечая, ну или не обращая внимания на шептания и смех за спиной, косые взгляды и ухмылки, недоумения и прочие негатив окружающего меня мира. Все, что я видел перед глазами, это раковина с краном, источающим чистую хлорированную воду, кусок мыла и бумажные полотенца, которые спасут меня от этого едкого раствора на лице, надо только добраться.
Доковыляв, наконец, до здания, я вошел внутрь и, пропихнувшись сквозь толпу мудачья с ведрами поп–корна и стаканами колы, стоявшего в очереди за билетами, прямо таки ворвался в гальюн, метнулся к первой попавшейся раковине и, схватив обкусанный, склизкий кусок мыла, стал мочить его и мылить лицо. Жжение не проходило, а скорее усиливалось, но я мыл и мыл, раз за разом, остервенело намыливая и смывая, намыливая и смывая, натирая кожу все сильнее. Наконец устав от ванных процедур, я направился в кабинку, где вымотал метров 20 туалетной бумаги, прикладывая обрывки к лицу. Мне таки полегчало. Я присел на унитаз, схватившись за голову. Устроил своим легким гипервентиляцию, голова закружилась, но стало легче и свежее. Я еще раз промокнул туалетной бумагой глаза и высморкался.
Скомкав все обрывки туалетной бумаги в один огромный ком, я собирался было уже сбросить его в мусорную корзину, как среди измазанных в дерьме перфорированных листочков внезапно увидел две купюры достоинством в 100 рублей и одну в 50. Погребены эти сокровища были под несколькими слоями использованной туалетки, мусора и прочих отходов и проглядывали лишь сквозь сетку мусорной корзины. Не берусь утверждать, откуда эти деньги там появились. Был ли это чей–то розыгрыш, или результат чьего–то спора, а быть может, кого–то попросту прижало, а бумаги под рукой не оказалось. В тот момент меня это беспокоило меньше всего, ведь это были 250 рублей, а в моем кармане были лишь размякшие с прошлой стирки несчастливые билетики, мусор и пыль. Деньги не пахнут. Я просунул руку в корзину и без тени отвращения (какое может быть отвращение, когда тебя с утра пол часа рвало дешевым пивом на баклосановом отходняке, после чего юный боец окатил с перцового баллона и вынудил умывать лицо в луже) начал копошиться в ведре. Когда я, наконец, извлек три смятые купюры, я достал из кармана связку ключей и самым тонким из них стал отскребать самые крупные куски кала в унитаз – я отмывал деньги прямо–таки как какой–то мафиози, правда, отмывал я их в самом наипрямейшем смысле, в отличие от криминальных авторитетов. Приведя купюры в более–менее божеский вид, я скомкал их и запихнул в карман. Вышел из уборной, помыл руки и сполоснул ключи. Решение, на что потратить вырученные нелегким трудом деньги пришло сразу: купить пару банок гликодина, смешать с запрятанным дома терасилом «д», запив грейпфрутовым соком,, поставить фоном атмосферный блэк метал, отправиться в экзистенциальное путешествие по глубинам своей мрачной душонки, кишащей личинками трупных мух.
Я улыбнулся самому себе в зеркало — я уже не казался себе таким безнадежным и омерзительным, ведь в моем кармане лежали деньги. Маленькие деньги давали мне маленькую власть, хотя бы над собой, хотя бы над своим рассудком, над своим сознанием. Мне вспомнился эпизод фильма «Они живут», в котором главный герой впервые взглянул на деньги в своих волшебных очках и обнаружил на них надпись «Это твой Бог!». Но я тут же отбросил эти антикапиталистические мрачные мысли, предвкушая третье плато и незабываемое путешествие по глубинкам своего сознания.
4.3. Казнь вторая. Наказание песьими мухами.
Я, озаренный кривой улыбкой, вышел из уборной. Вокруг сновали дети, верещали, шумели, бегали друг за другом, примеряли очки с 3д эффектом, нудили, выпрашивая у родителей всякие вкусные ништяки в буфете. Кругом кишела жизнь и, по всей видимости, предстоял показ какого–то очередного дебильного детского мультфильма про очередных говорящих животных, ну или, быть может, мультфильм про какого–нибудь русского былинного героя. Это не столь важно. Важно лишь то, что в моем кармане таятся грязные (опять же в самом прямом смысле этого слова) деньги. А еще важнее то, что я намеревался на эти деньги сделать. А намеревался я сказать унылой реальности — «Прощай, до новых встреч, никчемное уебище».
Для начала мне было необходимо несколько отдохнуть, перевести дух, поскольку больно уж насыщенным и богатым до приключений и происшествий оказалось мое утро, а мне, тихоне, паиньке и маменькиному сынку, такое форсированное и остросюжетное развитие событий было не по нраву, я предпочитал более неспешный, даже скорее ленивый и скудный до всплесков ход вещей. Стоит призадуматься, а не потому ли я так несчастен и недоволен своей жизнью? Не потому ли, что сам опасаюсь этой самой жизни, боюсь крутых поворотов, непредсказуемых ходов, внезапностей, тех самых «случайностей, неверностей», в которые был влюблен Бальмонт? Несомненно, это так. Тут даже задумываться не стоит — я так недоволен своим бытием постольку, поскольку оно анорексично и не насыщено, однообразно и рутинно, а рутинно оно потому, что я сам боюсь вносить в него что–то новое и сочное, боюсь «как бы чего не вышло». Моя ссыкливая натура никогда не давала мне жить на широкую ногу, позволять себе безумствовать. Даже напиваясь вдрызг, я, мнительный и опасливый, всегда старался обходить стороной приключения и конфликты, всегда возводил инстинкт самосохранения в Абсолют, не давая чувствам и порывам возобладать над разумом, подавляя свое id своим superego, на выходе получая изодранное в клочки и изувеченное внутренними конфликтами ego. Я — ссыкливое ничто, моя жизнь — одно сплошное избегание и путь в обход. Даже будучи маленьким ребенком, я всегда по пути из школы обходил дворы, где кучковались местные гопники, отжимающие обеденные деньги, брелки, фишки, все, что имело какую–либо ценность, даже шапки, которые можно было потом продать или выменять в ларьке на что–нибудь (лихие 90е). Да что там скрывать, я и сейчас стараюсь стороной обходить лихие шумные компании, даже если это удлиняет мой путь. Я всегда обхожу, избегаю, ухожу от всех мало–мальски значимых и ответственных путей, решений и событий. А потом жалуюсь на то, что в моей жизни ничего не происходит. Нытик и паскуда. В этом моя ссыкливая сущность.