Окружение рождает комплексы, комплексы провоцируют насмешки, насмешки порождают новые комплексы и замкнутость, замкнутость толкает к стремлению раскрыться, стремление раскрыться это шаг к наивности, наивность наталкивает на неразборчивость в связях, а неразборчивость в свою очередь порождает роковые ошибки, ошибки приводят к разочарованиям и провалам, а разочарования к недоверию, укоренению в комплексах, черствости и окончательному замыканию альбиноса в себе. Так было и в этот раз: в силу своей закомплексованности и низких социальных навыков, а следовательно простодушия и доверчивости я вцепился в человека, проявившего мизерный интерес к моей персоне, возвел этого человека в Абсолют, выстроил грандиозный образ, нарисовал мнимые чувства, придумал любовь, заблудился, сделал с десяток промахов, обжегся, разочаровался, почувствовал отторжение, поджав хвост забился в угол от возникших проблем, нутро зачерствело, ссохлось и превратилось в рыхлый, крошащийся гербарий, а сам я окончательно рухнул в вязкую, тягучую хлябь своих комплексов и страхов.
4.4. Станы жаждущего.
Я проскочил несколько дворов, описывать которые нет необходимости, поскольку текст итак кишит довольно большим количеством описаний дворов и улочек, домов и прохожих. И, наконец, я вырулил на одну из центральных улиц моего города, стыдливо оглянулся — за мной никто не шел, моя неряшливая потасовка осталась незамеченной, если не учитывать видео на телефонах тех зевак, которое, наверняка, вот–вот появится в социальных сетях и ютюбах.
Я шел по левой стороне улицы. Левая сторона — была моей по той простой причине, что левая сторона была менее обитаема, прохожих там всегда куда меньше и соответственно дорога куда шире и свободнее, а значит меньше поводов для стресса и раздражения, в то время как на правой стороне расположены в ряд с десяток магазинов, пара аптек, учебное заведение и оживленная автобусная остановка, а соответственно трафик человеческих тел там куда интенсивнее и проходимость на правой стороне ниже. Пробиваться сквозь толпы вышедших покурить студентов, семей, снующих от магазина к магазину, старух, ковыляющих к остановке у меня желания не было. А потому я предпочел левую сторону. В своем внутреннем навигаторе я давно пометил красным все людные и густонаселенные улочки, районы и дворы, стараясь обходить их стороной, изобретая все новые замысловатые маршруты, только лишь для того, чтобы избежать лишнего контакта с людьми.
Ненавижу город. Даже такой провинциально–никчемный как мой. Особенно такой провинциально–никчемный как мой. Весь этот шум, мельтешащая возня, снующие туда сюда люди, снующие не быстро и поспешно, как скажем в каком–нибудь мегаполисе–милионнике, а снующие влачась и переваливаясь мерзкой желеобразной массой старух, детей, рабочего класса, офисных леммингов, продавщиц гастрономов, школьников, бомжей. Все они никуда не спешат — им некуда спешить. В таких захолустьях в принципе некуда спешить, в таких захолустьях у людей нет жизни, в таких захолустьях нет людей, а есть лишь шумная, раздражающе дребезжащая, хаотично движущаяся лавина лиц и обмякших тел, гигантская многоножка, размахивающая своими бесчисленными конечностями, неспешно проползая вдоль улиц. «Они думают о Завтрашнем дне, то есть, попросту говоря, – об очередном сегодня: у городов бывает один — единственный день – каждое утро он возвращается точно таким, каким был накануне.» Обрыдлые тошнотворные лица, подобные моему, сливающиеся в одну большую сонную, ленивую морду города.
По узким, плохо асфальтированным дорогам, изрытым кратерами, словно поверхность Марса, раскатывались туда–сюда автомобили, глядя на которые можно было прочувствовать всю классовую дифференциацию нашего общества: тут тебе и дешевые обшарпанные отечественные ведра с поникшими мертвыми типами возраста за 40, возящими своих ожиревших жен, вульгарно красящих глаза зеленой тушью; малолетние выродки, посрезавшие витки на амортизаторах, раскачивающие свои дребезжащие тазы под однообразные ритмы российского шансон–хопа; дешевые иномарки, а также разные приоры, взятые в кредит с зарождающимися личинками среднего класса; тут и короткоствольные представители буржуазной прослойки предпринимателей и чиновников, разъезжающих на больших черных автомобилях, этакие мещане, дорвавшиеся до денег, жадные до удовольствий, развлечений, пытающиеся всеми возможными способами выделить жирным курсивом свою персону, и, в этом своем стремлении выглядеть роскошнее, становящиеся образцом безвкусицы. Хотя мне ли рассуждать о вкусе. Все эти жестяные коробы, перемешиваясь с маршрутками, мусоровозами и ПАЗами с грохотом проносились по дорогам города гигантской металлической сколопендрой, каждый раз заставляя меня скрежетать своими крошащимися зубами.
В двух шагах впереди шел солидного вида господин: нелепая дорогая кожаная куртка, брюки, скучные дорогие кожаные туфли, нелепая дорогая кожаная кепка, в руке дипломат. Шел он размашисто, уверенно, чеканя каждый шаг, будто бы маршировал, а позади лебезил я, своими короткими, робкими мельтешащими шажками, не отставая и не обгоняя его — я был в тот момент тем, кого я так ненавижу – преследующий прохожий, прохожий паранойи. Мужчина слегка сбавил шаг, зажал одну ноздрю, смачно высморкался, выстрелив дробью зеленоватых соплей на асфальт, сопли врезались в землю и расшиблись омерзительной склизкой кляксой. Он зажал вторую ноздрю и оставил еще одну кляксу а–ля Джексон Поллок на асфальте. Меня передернуло, я мысленно пожелал господину всяческих мук и терзаний (И увидела святая богородица железное дерево, с железными ветвями и сучьями, а на вершине его были железные крюки, а на них множество мужей и жен, подвешенных за ноздри, кишащие червями, сороконожками и змеями. Увидев это, святая заплакала и спросила Михаила: «Кто это и в чем их грехи?» И сказал архистратиг: «Это те несчастные, что сморкались на улицах». И сказала святая, утерев слезы и расхохотавшись: «Ну, так им и надо, уебкам») и обогнав его, двинулся дальше.
Я прошел мимо парочки заведений общепита, громко именуемых кафе и пиццериями. Большие окна, беседующие и жующие рты, между столов мотались официанты с гримасой фальшивой доброжелательности и улыбками. Большие стеклянные аквариумы. Все это напоминало какой–то фарс: люди заказывали невкусную еду, давились, официанты заискивали и улыбались, все, мучаясь, старательно пытались есть роллы палочками, неумело обращались вилкой с ножом. Вместо того, чтобы нормально утолить свой голод, люди превратили обыкновенный прием пищи в ритуал с абсурдными правилами, нелепыми традициями. Довольно глупо — питаться на публике. Люди вообще имеют одну довольно странную особенность: превращать все в ритуал, делать из простых, обыденных вещей какие–то церемонии, все оборачивать в простыню неуклюжих обычаев и несуразных обрядов. Даже в 21 веке. Особенно в 21 веке.
Все, что мне было необходимо на тот момент — найти частные, негосударственные аптеки и купить пару банок сиропа от кашля, содержащего столь любимый юными кайфожорами декстрометорфан — морфиноподобный диссоциатив и психоделик, позволяющий, по словам некоторых «шаманов», испытать разного рода измененные состояния сознания, внетелесный опыт, выйти за рамки своей биологической оболочки. Я же использовал декстрометорфан только ради того, чтобы покопаться в самых темных гадюшниках и забегаловках своих внутренностей, посетить все притоны и кабаки своей души, населенные разного рода персонажами, заботами, страхами, тревогами, нервозами, беспокойствами, бессонницами, кошмарами, опасениями, желаниями, прочей грязью, похотью, мечтами, стремлениями, мыслями и идеями. Все они сидят там вдоль липких, потертых барных стоек, на высоких стульях, обтирая рукавами пальто свежие сырые кольца от стаканов с пивом. Они пьют темное нефильтрованное и никогда не разговаривают друг с другом, а лишь сидят, уставившись на дно стаканов, задрав повыше воротники своих коричневых пальто и напустив на глаза поля шляп, бубнят себе что–то под нос, стуча ногтями по краю стаканов, неспешно прихлебывают и изредка поглядывают по сторонам с опаской, едва поблескивая белесо–тинистыми, тусклыми зрачками. Уродливый бармен в грязном, заляпанной фартуке протирает стаканы серым, пятнистым вафельным полотенцем и ставит их в закопченную, давно нечищенную сушилку. У него залысины, непропорциональные черты лица, грубые, вытесанные неумелой рукой, заплывшие глаза, тупой взгляд, кривые скулы, торчащий подбородок, щетина, редкие светлые с сединой волосы, торчащие уши, он омерзителен. Изредка он улыбается посетителям, обнажая свои редкие, кривые, изломанные подгнившие с желтизной зубы, его пасть зияет щербинками и щелями, словно пробитыми монтировкой, и, наверняка источает жуткий смрад. Улыбаясь, он становится еще более омерзительным. Но на него тут никто не обращает внимания. Посетители расплачиваются потемневшими, изъеденными коррозией монетами, швыряя их через барную стойку к ногам бармена, тот просто ходит по монетам, улыбаясь рваной раной своего рта. Шаркая пятками, он доходит до большой пивной бочки, поворачивает краник и наливает в стакан темную нефильтрованную. Она густой слизью плещется в стекле, булькая и пузырясь словно флегма, время от времени из крана вместе с жидкостью падают шмотки ила или тины. И вот стакан темной, нефильтрованной слизи на стойке. Клиент поудобнее усаживается на скрипящем высоком барном стуле и отхлебывает. За спинами посетителей тьма и пропасть. На другом краю пропасти играет уставший джазовый оркестр. Нескладный и ломанный нуарный джаз. Играют время от времени невпопад, некоторые музыканты отчаиваются и мгновениями просто перестают играть, опуская музыкальные инструменты и обречённо глядя в пол, но тут же ловят на себе свирепый и точеный взгляд бармена и хватаются за свои инструменты, продолжая играть. Тут лишь две тусклых лампочки, свисают петлями из ниоткуда — одна над барменом, едва освещает лица по обе стороны от стойки. Вторая бросает желтоватые отблески на музыкантов оркестра, придавая их гримасам еще более болезненный и уставший вид. Это место висит посреди моей внутренней пустоты как парящий остров. В символике и образах разбирайтесь сами. Пивная бочка – нутро, бармен – внутренний зверь, ID, питающий страхи и тревоги; оркестр – гибнущие лоскутки и мощи живого и человечного. В общем,