Скучая в очереди за кассой, я дал волю своему танатос и раскрошил несколько шоколадных яиц, просто проткнув их пальцем. Наконец подошла моя очередь. Я был немного взволнован, ощущая тяжесть в рукаве, неуклюже отсчитал мелочь, стараясь не опускать рук, в то время как коварная продавщица то и дело норовила заглянуть мне в пальто, наверняка она учуяла шоплифтера по запаху. Запах пота, сырых ладоней, взмокшего лба, запах волнения и страха. Я насыпал мелочью нужную сумму и, схватив сок, стремительно удалился, ожидая визга сигнализации или оклика охранника, хотя прекрасно знал, что «пищалок» в этом магазине нет, да и авантюру с шоколадками я провернул настолько ловко, что ни одна из камер наблюдения (за которыми опять же никто не наблюдает) не выкупила моего подлого и греховного поступка. Прости меня, Отче, я украл.
Глава 5. Диссоциативное сатори.
5.1. Лк.15:24
Я поднимался по лестнице. Двухэтажный деревянный барак с просевшей крышей и облезшей покраской, кучей псов во дворе, сушащимся на леске бельем, тарелками кабельного телевидения, старой коротящей проводкой в подъездах и стабильно пьющими соседскими мужиками. В подъезде запахи человеческой и кошачьей мочи, сырых тряпок, гниющего дерева, готовящейся за дверями еды, перегара, хлорки и сигаретного дыма смешивались в один неповторимый аромат — аромат провинциального экзистенциализма. Скрипящие ступени, повалившаяся известка, черная от пыли и грязи паутина по углам, коричневые перила с выжженными именами, выцарапанными рисунками, свастиками и значками анархии.
Моя квартира на втором этаже. Справа от дверей — зеленая лестница на чердак, слева — две выцарапанных свастики и символ гидроцефалов, он же значок ансамбля «Оргазм Нострадамуса» (крест в квадрате). Звонок прикручен отчимом спьяну и верх ногами, под дверями затертый до дыр коврик, рядом — кастрюля с объедками для соседского голодающего пса.
Я достаю связку ключей, они позвякивают, ударяясь друг об друга, меж ними затесалось серебряное распятие с изображением Иисуса Христа, найденное однажды на полу в столовой, рядом с Христом — брелок с Дартом Вейдером.
Свет в подъезде выключен: старушка, живущая по соседству, экономит на электричестве. В темноте я не с первого раза попадаю в замочную скважину. Каждый раз, шумно водя кончиком ключа вокруг отверстия в замке, я представляю, как по ту сторону дверей моя мама воображает, будто я пьян и лишь по этой причине не могу попасть в скважину. И от того я начинаю испытывать чувство вины и страха, боюсь открыть дверь, боюсь оказаться под подозрением, тем более, что я и вправду был сегодня слегка не в себе, и пару суток уже не появлялся дома. Учитывая, что мой телефон все это время был разряжен, мне следовало ожидать праведного гнева и мое чувство вины и страха были оправданными.
С третьего раза попав в замочную скважину, я дважды провернул в ней ключ и дверь отворилась. Вторая дверь, как водится, была не заперта, и хватило простого толчка ладонью, чтобы открыть ее.
Я вошел внутрь. Никто не встречал меня, только кот, лениво взглянув, лежал на стойке для обуви, он даже не поднял голову, а лишь приоткрыл глаза. Я запер за собой дверь. Стал разуваться. Поскольку удержать равновесие на одной ноге мне было невероятно сложно, а нагибаться к шнуркам мне не позволяла запущенная растяжка и неясно откуда взявшаяся боль в пояснице, я оперся спиной об дверь, словно изрядно выпивший гуляка, и начал стягивать кеды.
Путь в мою комнату лежал непосредственно через зал, в котором расположилась мама и отчим. Они лежали на диване, абсолютно адекватные: отчим разгадывал судоку или очередной японский кроссворд, мама вязала что–то и поглядывала сериал по нтв. Мне было стыдно здороваться, я лишь кинул опасливый взгляд в их сторону: отчим не отрывался от газеты, мама подняла глаза и удостоила меня всего одной фразой: «Из университета звонили». Фраза была брошена, словно кость какому–нибудь лишайному псу: отстраненно и брезгливо, рванным зиг–загом пройдясь по моим ушным перепонкам. Я понимал, что звонок из университета принес далеко не самые благостные вести, и у мамы было уже несколько причин для злости. Скорей всего меня отчислили или как минимум поставили под вопрос мое дальнейшее обучение.
Я кивнул и прошел в свою комнату. Это даже хуже, чем скандал и крики. Нет ничего тяжелее, чем тихая обида и молчаливое разочарование, когда тебя оставляют наедине с гнетущим чувством вины, заставляя бичевать самого себя догадками и подозрениями, раскаянием вперемешку с гордостью. Я готов был прямо сейчас признать свою неправоту и попросить у матери прощения за плохое поведение, словно маленький ребенок, прямо как в детстве, когда я пришел с волосами, в застывшей жженой пластмассе, пропахший сигаретным дымом и дымом костра. От меня и теперь за версту несло дымом — дымом самосожжения, добровольного аутодафе на костре девиантного и саморазрушительного поведения, собственной глупости и грязи, возведенной в благодетель, громко названной Дзен саморазрушения, маргинальность, мизантропия.
Я считал, что я не такой как все, что я — охуительный панкующий парень и трешовый ублюдок. На деле оказалось, что я всего лишь нашкодивший ребенок, слишком далеко зашедший в своих шалостях. Мне было невероятно стыдно. Но я ничего не сделал, чтобы получить прощение или искупить вину, я просто запер свою дверь на шпингалет изнутри, скинул пальто на кресло, переоделся в домашние рванные джинсовые шорты и майку с акриловой надписью «Magrudergrind».
Я выставил перед собой два бутылька гликодина, достал из–за стола еще один терасил д, поставил всех рядом, присоединил к ним упаковку грейпфрутового сока и пару сникерсов. Сфотографировал все это на веб–камеру и выложил в твиттер с подписью «Сегодня на ужин знатные деликатесы».
Быстро справившись с обоими сникерсами, запив их доброй половиной упаковки сока, я влил в первую попавшуюся кружку две банки гликодина (надо отметить, что в моей комнате господствует хаос, и, как следствие, мой стол завален пустыми кружками, стаканами и чашками, тарелками и столовыми приборами, а потому мне не доставило труда найти посудину для отправной точки моего диссоциативного путешествия).
Я зажал обе ноздри одной рукой, попытавшись свести к минимуму все вкусовые и обонятельные сигналы, поступающие в мозг. Второй рукой я опрокинул кружку с сиропом прямо в глотку. Большими глотками я жадно с отвращением уплетал эту густую вязкую жидкость, похожую на машинное масло. Каждый глоток давался с трудом, мятный привкус и морозяще–греющее чувство разлилось по ротовой полости, спустилось к глотке и проследовало вниз по пищеводу, прямиком в желудок. Я будто чувствовал, как сироп медленно и неспешно обволакивает мои внутренности своей тягучей массой. Я словно хлебнул с мятного болота или трясины.
Не разжимая носа, я отхлебнул еще четверть упаковки сока. Оторвавшись от пачки, я разжал нос, посмаковал во рту остатки жидкостей, мерзкий привкус ментола, смешанный с горьковатым грейпфрутом, оставлял не самое приятное послевкусие, порождая едва сдерживаемые рвотные позывы.