Я понимаю, что тут огромное количество спорных моментов, над которыми можно размышлять и размышлять, я понимаю, что это все попахивает субъективным идеализмом, а местами прямо даже сквозит солипсизмом, я понимаю, что я не изобретаю велосипед и я не первый изложил подобные мысли, но, все же, я пришел к этому сам, я нашел в этом огромное количество пищи для размышлений, возможно где–то ошибочных. Эти мысли могут мотивировать человека к проживанию своей собственной жизни, а не чужой, к самоактуализации, самокопанию, к более глубокому пониманию себя и своих желаний. Кого–то это может привести к гедонизму, а кого–то к самосовершенствованию, одних это может навести на мысль о безнаказанности, а кого–то толкнуть на путь альтруизма. По сути это не важно, главное, что эти мысли могут заставить человека сдвинуться с места и начать жить так, как бы он этого хотел, пускай даже для своего субъективного счастья ему потребуется творить не самые благочестивые вещи, идти в разрез с нормами морали и правилами, установленными в обществе. И даже так: исходя из вышеизложенной логики, следовало бы и общественные законы и морали пересмотреть. Быть может, это просто было порождением очередного гашишно–гликодинового трипа, которое внезапно для себя было обнаружено в тот момент в моей голове или это просто было оправданием для моих собственных асоциальных желаний (второй вариант более вероятен).
Тем временем, моя родная альма–матер появилась в поле зрения. Провинциальный университет рассекал небеса своими пятью этажами, словно Барад–дур, разве что ока Саурона недоставало. Проскочив с десяток ступеней, я оказался на крыльце, забитом курящими студентами и преподавателями, облако смога окутывало центральный вход в цитадель знаний.
Я выгреб из карманов все автобусные билетики и сбросил в ближайшую урну, тем самым обозначив новую ступень в своем восхождении к свободе. Я очистил карманы от мусора, словно Тристан Тцара, разрушающий выдвижные ящики сознания.
Внутри меня встретила волна университетской вони: букет из запахов студенческого тунеядства, смрада научных степеней и докторских званий, тяжелый дух бесполезных знаний пропитывал каждый квадратный микрометр этих коридоров. А кафедра была просто насквозь пропитана духом бюрократии: маленькие столики для каждого преподавателя — все это напоминало загоны для одомашненного скота. Загоны для элитного скота, ученного скота, скота который должен обучать еще не зрелое, неопытное поголовье диковатых молодых зверят, обучать правилам интеллигентного, элитного, образованного скота. Скотобаза, инкубатор будущей прослойки дешевых, плохо квалифицированных специалистов и элитарных, высокооплачиваемых бездарей.
Эти морщинистые лбы и глаза в пелене старческих доктрин всегда внушали мне ужас, граничащий с отвращением, шайка бездельников, сидящих на государственном бюджете, аромат духов «красный октябрь», нелепые медные брошки на велюровых блузках с ватными плечами, все это воняло совком. Именно эти люди держали в своих ссохшихся ручонках всю энергию молодости, именно эти люди топили молодые умы в сливных бачках своих консервативных учений.
Однажды мне в голову пришла довольно занятная и сюрреалистичная фантазия. Мне привиделось, будто я стоял на старом стуле под красное дерево, этакая постсоветская табуретка, стоял я в своей комнате, свет в ней был приглушен, что придавало дополнительного драматизма всей ситуации. Лишь на фоне работал старый допотопный телевизор, с экрана которого вещали дикторы, вещали о захватывающих вещах, о новых успехах нашей мощной страны в аграрном, экономическом, социальном секторе, о новых успешных реформах, о фестивалях игры на ложках, о визитах одних чиновников к другим чиновникам. Дикторы вещали о диктаторах. Президенты и премьер–министры освещали комнату своими улыбками с телеэкранов. А я стоял на табуретке, продев шею в петлю из длинного usb провода. А передо мной в уютных креслах сидели представителя моей кафедры, они расселись в своих самых лучших платьях, купленных в ЦУМЕ еще при Брежневе, в своих самых лучших брошках из янтаря и малахита в обрамлении из золота. С надменным пафосом они глядели на меня и делали пометки. А я улыбался им старательно, учтиво, пресмыкаясь и демонстрируя весь свой талант лизоблюда, лицемера и скалозуба. На столах перед ними лежала моя предсмертная записка, распечатанная в нескольких экземплярах для каждого представителя комиссии. А потом я спрыгнул и повис. Повис в петле, покраснел и задыхался, бился в предсмертной агонии, пытался схватить еще глоточек воздуха, а жюри переговаривались, перешептывались, кто–то кивал, кто–то наоборот качал головой в недовольстве. Мой научный руководитель делал пометки в предсмертной записке, указывая на излишне публицистический стиль, неправильно построенные и не согласованные предложения, незаконченные абзацы и отсутствие ссылок на первоисточники. Мое тело обмякло и повисло в петле, а жюри скучковалось, вынося окончательный вердикт, они тыкали кончиками карандашей и ручек в сторону моего болтающегося в петле трупа и что–то неспешно обсуждали, скептично поглядывая на предсмертную записку. Затем заведующая кафедрой открыла свой журнальчик, и в графе рядом с моей фамилией нарисовала цифру 4. А в телевизоре премьер–министр рассказывал о введении инноваций в социальную сферу, модернизации ведомственного взаимодействия и развитии оборонного комплекса.
И я вновь ушел от темы.
Я стоял у дверей с табличкой зав.каф. Она давно приглашала меня в гости, но я настойчиво и учтиво избегал встречи с штурмбанфюрером нашей кафедры.
Сердце настукивало бешенные джазовые ритмы, я чувствовал себя словно девственник в свой первый раз. Плана действий у меня по–прежнему не было, я решил импровизировать: ведь так не сложно добиться отчисления. Я робко вошел и встал возле стола заведующей кафедры. Я всегда робко входил и вставал рядом, ожидая пока на меня обратят внимание и предложат сесть и изложить суть визита – такова уж моя робкая натура. Вот и в этот раз я никого не удивил.
Заведующая оторвалась от чтения очередной подшитой папки и взглянула на меня из под толстой оправы своих очков. Она что–то мне говорила, наверняка предлагала присесть и возмущалась по поводу моих задолженностей по дисциплинам, не вовремя сданным отчетам, но я ее не слышал, я весь трепетал, как открытая рваная рана, хорошенько присыпанная хлором. Я чувствовал себя кончиком языка, щекочущим оголенные провода. Руки едва заметно дрожали, ладони и лоб вспотели, по спине протекла капелька холодного пота, заставив меня передернуться, меня бил легкий озноб. Я готов был развернуться и уйти: ощущение, когда вдруг понимаешь, что переоценил свои возможности и был слишком самонадеян, момент, когда охватывает жуткий соблазн отказаться от уже начатой затеи, забиться обратно в угол и продолжать скулить как раньше, момент «а–может–ну–его–на–хуй–не–очень–то–и–хотелось». Со мной такое часто случалось, будь–то попытка сделать зарядку с утра или высказать все свои претензии кому–либо.
И как раз в этот момент я осознал, что любые сказанные сейчас мною слова, будут вязко стекать с моего языка подобно вязким, густым слюням, что конструктивной критики из всей этой затеи не выйдет, что я буду мямлить и нудить, пытаясь спровоцировать оппонента, но вместо этого лишь опозорюсь, выдав невнятную тираду, кишащую словами–паразитами, неуклюжими связками, запинками и нелогичными цепочками. Я прекрасно все чувствовал на подсознательном уровне, я наблюдал свою ненависть и отвращение к этим бюрократическим червям, к их старческому маразму, но я не мог красочно сформулировать и скомпилировать всю это злость в мощный посыл, не мог одной лишь импровизацией создать устный манифест, во мне было слишком мало Гитлера, слишком мало Кастро, во мне был только заика–имбецил.