Я открыл было рот, чтобы начать свою речь, я хотел высказать насколько я ненавижу их спутанный бюрократизированный аппарат, насколько они далеки от молодежи и студентов, да и от мира вообще, о том, что они оградились от окружающего реального мира стенами, построенными из научных статей, монографий, нормативно–правовых актов, разного рода публицистики, о том, что они не видят реальности за этими стенами, что они отчуждены, оторваны, жутко далеки от тех вещей, которым пытаются учить. В голове крутились мысли о том, как несправедлив механизм обучения, стирающий личность и индивидуальность, насколько глупа система, душащая креативность, система, навязывающие мышление по шаблону, заставляющая ставить сноски под каждой своей мыслью, да и в принципе не иметь своих мыслей, а формировать свое мышление из сносок, лишь цитировать, делать цитаты на цитаты, а цитаты заверять ссылками и сносками. Механизм, в котором абсолютно не важно: что, как, сколько и в каком качестве ты сделал, а важно лишь то, как ты за это отчитался, насколько грамотно и ГОСТно ты выполнил отчет по проделанной работе. Важны лишь бумаги, важны лишь отчеты, важны лишь протоколы, не важна личность. Не важны способности, не важны устремления, не важна индивидуальность. Зубри, посещай, монотонно считывай с листков скачанные с allbest доклады и ни в коем случае не смей мыслить, не смей иметь мнения, не пытайся спорить. Во мне кипел протест, кипела злоба и ненависть, перебродившая из страха, чувства вины и долга, меня разрывало недовольство схемой, исходя из которой ты всегда и всем будешь должен: ты должен преподавателям посещать и отвечать, учить и сдавать, ты должен научному руководителю писать, изучать, приносить исследования, ты должен зав.кафедрой, ты должен руководителям практики, ты должен в ходе учебного процесса, ты должен в ходе практики, ты должен в ходе сессии, и все бы ничего, но этот долг никогда не будет закрыт, это длительный, перманентный долг, долг бесконечный и невыполнимый, закрывая одну задолженность ты плавно перетекаешь в другую, а то и обретаешь несколько новых, сдав все хвосты ты всегда обнаружишь, что пока ты их обрубал, выросло в два раза больше новых, а по окончании учебы ты устроишься на работу, и там ты вольешься в новую системы подчинения и долга и так далее до бесконечности. В какой–то момент чувство долга начнет бродить и, осознав невозможность выполнить свой долг, ты начинаешь испытывать чувство вины, а чувство вины в свою очередь выльется либо в протест, либо, как в большинстве случаев и бывает, в безмерную покорность и отсутствие воли, загнанность и стирание лица в нескончаемых учебных, рабочих и бытовых коллапсах. Так ты становишься никем. Это бурлило во мне, это я хотел это высказать, но, в то же время, я прекрасно понимал, что слова, чуть только они сорвутся с языка, закапают на пол, как слюни, так и не собравшись в смачный плевок, и не долетев до лица неприятеля.
У меня закружилась голова, и я подошел к столу. Она все еще что–то говорила, я совсем не слышал, как, если вдруг выдернуть шнур с наушниками из гнезда и смотреть клип без звука. Я смотрел ей прямо в глаза, наверняка я выглядел как маньяк или так, словно мне стало очень дурно, вспотевшее лицо, дрожащие руки, молчание, стеклянные глаза. Меня и вправду тошнило. Я открыл рот и дал волю слюне. Из–за подмывающего чувства тошноты в моем рту было много жидкой, водянистой слюны. Она стала стекать по моим губам, с краев рта, к подбородку и капать с жидкой бородки на отчетные документы, оставляя на них мокрые пятна. Заведующая что–то кричала, с отвращением глядя на меня и откатившись в своем кресле подальше к стене, а я просто смотрел ей в глаза и ронял слюни на документы. Наверняка это было достаточно отвратительное зрелище.
Затем я окунул указательный и средний палец в рот и надавил на основание языка, вонзился пальцами в глотку, указательным теребил колокол язычка, вызывая рвоту. Она не смотрела на меня, а кричала что–то в сторону, наверняка звала кого–нибудь на помощь. И именно в этот момент я оросил ее ученый лоб своим желудочным соком, я не завтракал этим утром и поэтому смог из себя выдавить лишь порцию едкого, жутко пахнущего желтого сока. Она истерично верещала, а по ее волосам и лицу стекала рвота.
Я сплюнул на стол и вышел, к дверям кабинета к тому моменту уже ринулись все преподаватели кафедры, я растолкал этих старух и стареющих аспирантов локтями, кто–то из них попадал на пол, а я рванулся к дверям, надо было скорее скрыться подальше.
Охранник в нашем учебном заведении – это всего лишь престарелый разжиревший боров, который вряд ли сможет меня удержать, но мне хотелось бежать, скорее бежать, не задерживаясь больше здесь.
Этим миром правят одни старики, а охранять порядок им помогают другие старики, и подчиняются им в основном старики, судьбы определяют старики, и я имею ввиду не биологический возраст.
Я чувствовал себя дурно.
2.2. Крыса и гашиш.
Слившись воедино с ртутной массой прохожих, я скользил вниз по улице, прижимаясь то к бордюрам, то к стенам прилегающих магазинов. Я часто передвигался вдоль стен, словно тот классический пример меланхолика из учебных пособий по основам психологии. Но в этот раз мне особенно сильно хотелось отстраниться от людей и ползти по стене наощупь, закрыв глаза, чтобы не чувствовать на себе взгляды прохожих. А взгляды наверняка были. Еще бы. Я весьма скверно выглядел, наверняка был бледен словно 5 летний ребенок, вышедший из прививочного кабинета, глаза опустошены – две сквозные дыры. Вполне возможно, что на губах застыли капли засохшей рвоты, да и шел я весьма странно — моя мама обычно таких странных персонажей нарекает словосочетание «обколотый какой–то». Я и вправду был обколот: доза очередного провала растеклась по венам. Инъекция неудач. Я пошатывался и смотрел сквозь асфальт, можно было подумать, что я вижу земное ядро. Впечатлительные особи шарахались от меня, в то время как широкоплечие мордоплюи бесконечно бортовали меня плечами, отбрасывая на идущих позади тетечек и девочек, а я неряшливо извинялся перед ними, сбивчиво выдавая невнятный набор звуков, вызывая тем самым еще большее отвращение у себя и у окружающих. И так я продолжал движение.
Наконец я завернул в какой–то двор. По сути, неважно, что это за двор. Типичные трущобы типичной провинции: бетонные коробки с коврами, бельем и спутниковыми антеннами на балконах, сейфовые двери на подъездах, облупленные скамейки, выкрашенные в поносно–зеленые цвета, испещренные уличным искусством, мусор, вонь, шайки околочеловеков, собаки, собачье дерьмо, переполненные мусорки, детские площадки, похороненные под горами коричневых пустых полторашек, двушек, пятилитровых цистерн багбира, окурков, пустых бутыльков из под гликодина, упаковок триган–д, ремантадина и прочих напоминаний о культурно–развлекательном секторе молодежной политики.
Я шел по разбитому асфальту вдоль подъездов, заглядывая в окна и на балконы домов. Когда мне было 3–4 года, дворовая мразота с моего района лет 12–16, брала меня с моими маленькими друзьями гулять. Большой ватагой малолетних отморозков мы забредали в подобные дворы, после чего ребята постарше закидывали нас на балконы квартир первого этажа (решетки тогда еще установлены были не везде), мы скидывали старшим ребятам пустые пивные бутылки (русский народ имеет странную привычку коллекционировать пустую стеклотару на балконах), алюминиевые санки и все, что имело хоть малейшую ценность и что можно было перепродать или выменять у продавцов в ларьках на товар. Так мы обчищали несколько балконов, бутылки уносили в пункт приема стеклотары, все алюминиевое, медное и дюралевое тащили в пункты приема цветмета, остальное пытались впарить продавщицам в магазинах. Так у нас появлялись деньги на карманные расходы. Вернее не у нас, а у «старшаков», которые покупали себе дешевое крепкое пиво, полиэтиленновые пакеты, тюбики с клеем и дешевые сигареты, а нас они в благодарность за выполненную работу одаривали сладостями – жвачками с переводками, чупа–чупсами и прочими детскими радостями.
Подглядывание в чужие форточки, за чужие занавески навело меня на еще одну мысль, еще одну псевдофилософскую чушь. Я подумал о том, что в этих бетонных клетках растут и разрастаются гнезда человеческих пороков, именно у тихого, уютного и безмятежного домашнего очага взращивается и культивируется вся греховная грязь под ногтями нашего общества, все социальные паразиты сходят прямиком с конвейеров социальных ячеек. За каждой занавеской, за каждым стеклопакетом кроются мерзкие душонки, складирующие в свои шкафы все новых и новых скелетов, коллекционирующие в своих головах жутких тараканов, слизней и прочих сколопендр человеческого сознания. В каждой квартире кроются свои секреты, свои скандалы и семейные «трупы», замешанные на сексе, грязи, насилии, гедонизме, пьянстве, наркомании: кто–то насилует свою дочь, а кто–то более счастливый спит с дочерью по обоюдному согласию, да и к тому же снимает это на камеру для «ценителей» подобного кинематографа, кто–то растит нежеланного ребенка, которого просто не удалось вытравить противозачаточными, а аборт было поздно делать, кто–то растит вообще не своего ребенка, кто–то продает разбавленный спирт из под полы, а кто–то и дурью банчит, наверняка почти в каждом подъезде есть сын, избивающий мать, причем сын может быть 14 летним подростком, а может быть великовозрастным мужиком, где–то домашний тиран муштрует всю семью прилежанием и послушностью, кто–то годовалого ребенка в вспышке пьяной агрессии кормит дерьмом из подгузников, а кто–то малолетних детей поит паленой водкой на потеху гостям, кто–то спит с шлюхами в тайне от жены, кто–то тащит из дома микроволновки и миксеры в ближайший ларек, чтобы выменять на опохмел, кто–то стегает своих детей шнурами и кожаными ремнями с увесистыми бляхами, а кто–то свою жену избивает до полусмерти просто за то, что та плохо вымыла посуду или пришла с работы на 10 минут позже обычного. Этот список можно продолжать до бесконечности, в каждой семье, независимо от того, к какой страте она принадлежит, к какому классу и уровню достатка, будь то социумная плесень и андеркласс из трущоб или сливки олимпа общества из элитного жилья — везде есть свои скелеты, свои тайны, похороненные и сожженные в печах домашнего очага. Это такой семейный холокост со своим Освенцимом, где сжигают все те факты, воспоминания, что мешают семье выглядеть поистине арийской и благородной. Такие вещи обычно не выносятся за стены дома, остаются и гниют в рассудках и сердцах домочадцев, превращаясь в перегной и удобрение для будущих пороков и морального разложения: так изнасилованные дети становятся нечувствительны к своему телу и открывают каждой мрази доступ к нему, нежеланные дети ищут понимания и внимания в сектах, маргинальных тусовках, пьяном и наркотическом угаре, кто–то спивается, кто–то превращается в циничных недолюдей, кто–то выбирает путь насилия и умеет изъясняться только на языке агрессии и прпрпр. И так подобные плодят подобных, выросший в насилии, воспитает еще двух таких же. Потомственный алкоголизм, деструктивные роли, асоциальность, лживые установки, беспринципность и аморальность из поколения в поколение это передается по наследству и вот мы все живем в обществе, которое выдавливая прыщи на своем теле, не заметило, что утонуло в выдавленном гное. Это все банально и вполне понятно без вышеизложенного словесного потока, но так оно все еще яснее и нагляднее.