- Вот ведь наказание! - едва дыша, только и выдохнула она. - Сейчас бы дурака придавила.
Сказать про кота, владелица ли она ему, было никак нельзя. Он оставался словно бы захожий и одиночества ее не только не скрашивал, а наоборот, - хоть летом, хоть зимой надолго куда-то деваясь, - своими появлениями подчеркивал. Об ноги тоже не терся, клубком не спал, есть не просил, хотя даваемое съедал поспешно. Жидкую пищу - громко лакая, а твердую - боком рта. Просясь с воли в дом, за дверью ни разу не мяукнул, а просто, если она ее почему-либо отворяла, опрометью вбегал, задрав хвост, как молодой конь.
Пару раз, правда, он посидел возле нее на скамеечке, однако мурлыкать принимался не оттого, что гладили, а сам по себе, словно бы переживая приятные мысли.
Кто знает, не подволакивание ли ноги и поджимание руки делали ее в кошачьем восприятии не такой, как другие, почему и кошачьи повадки при ней не проявлялись. А возможно, он вообще не считал ее человеческой особью и, значит, облику не доверял.
Следует, правда, учитывать, что кошки имеют в холке сантиметров тридцать и человек представляется им, как нам четырехэтажный дом. Это для доверия высоковато. Представим, что нечто этакое вздумало нас погладить. Ясное дело, мы не дадимся.
Подняв головой крышку поотвеснее и боднув ее, отчего та отвалилась и хлопнула, а кот отпрыгнул, она стала из люка воздыматься, однако туловища при существующем расположении последних ступенек и порожка рамы, в которую входила крышка, не хватило, пришлось ложиться на живот и, вползая на чердачный настил, вытерпеть из-за худобы беспощадное ребро отверстия.
На чердаке пахло пылью, сухой травой и гнездами стрижей. Кот незамедлительно пропал за какой-то паутиной и стал там осторожничать, а она оказалась посреди сияющего, по углам, правда, уже скраденного сумраком обширного пространства, и чердак был таким же, как тогда - спозаранку, когда, сказавшись, что будет писать отсюда красками восход, она развешивала застиранные свои вещицы...
...и совсем не спешила спускаться, изумляясь поре золотой, золотою зарей озаренная...
...теперь девичье это имущество, пожелтелое от времени, лежит, верно, в том вон сундуке, и ей, однорукой, ни за что уже сундук не открыть, ничего уже не надеть, не зашнуровать, не завязать завязочек...
А сушить здесь белье она прекратила еще до войны, потому что, увидев ее однажды спускающуюся, Игнатий Юльич рассвирепел и впервые ударил по щеке... Наотмашь.
Чердак был вот он - перед ней. Вот она детская коляска с большими колесами и пожухшим кружевом изнутри. В ней почему-то лежит продолговатый судок величиной с ребенка, называемый "коробиной", в котором готовили паровую стерлядь и маленьких осетров. Внутри коробины решетка с большими круглыми дырками, на ней рыба и поспевала. Кот уже забрался в коляску и, брезгливо вздрагивая лапой, принюхивался к стародавнему запаху драгоценной рыбы, а вокруг на гвоздях отсвечивали уполовники, шумовки, сотейники и диковинная сковорода, соединяющая в себе шесть маленьких, дабы одним разом жарить полдюжины порционных яичниц. И все это, темное от времени, тускло мерцало, луженное стародавним оловом.
Отец ее был соуправителем ресторана, что на углу Рождественки и Театрального проезда, называвшегося в старое время "Веревочка", а сейчас переименованного в "Иртыш". "Веревочкой" ресторан звался потому, что по ребрам его сводчатых пилонов шли лепные - на манер архитравных бус - шнуры.
Когда затеивался НЭП, мыкавшийся с семьей в голубом своем доме отец вознамерился открыть собственное заведение, для чего стал скупать у прежних ресторанщиков кухонную утварь. Развернуться он не успел. То ли НЭП кончился, то ли вскоре умер сам, то ли от того и того вместе. Теперь все это непригодившееся добро тускнело на чердаке.
Тогда, после парка, она забралась сюда впервые, потому что надо было тайком застирать следы (оказывается, бывают следы!) сладостного попустительства рукам того юноши, а потом тайком высушить... Для этого она ушла в самую глушь чердачного лабиринта, и золотое ее утро совпало с вовсе уж золотым (из-за повисшей под кровлей сосновой пыльцы) летом - высокие останкинские сосны в те годы были еще живы. Желтые то ли осы, то ли пчелы, взад-вперед пересекавшие колеблемую пыльцу, измазывались ею, мохнатой и золотой, и с желтых световых пятен на бревнах уползали в недостижимую до вечера тьму, целиком вдруг делаясь из литого золота, а вообще-то сивые с мягкими брюшками, толстые ночные бабочки, и вертела головой мохнатая, со вспыхивающими огненными ворсинками своего меха гусеница, и в окно глядела вызолоченная, словно кордованская кожа, округа...
Пусть не покажется странным, что летом белье, хотя во дворах было куда более удобное солнце, сушили на чердаке. Голубой дом стоял на повороте булыжного тракта, по обочинам которого в июле образуется по щиколотку пыли, мягкой и горячей, как курортная процедура, однако пыль тогдашних московских улиц, смешиваясь с высыхающим в нюхательный прах конским навозом, едкая и вездесущая, хотя и проникала в дома (поэтому на лето зачехлялась мебель и абажуры), но чердаков не достигала.
Развешивая свои опростоволосившиеся вещицы, она напевала про Олю, которая сидела в саду:
Он ее за руки взял,
В глазки глядел голубые
И без конца целовал
Бледныя щечки худыя.
А чердак горел золотом. Укосины, стропила, обрешетки - вся китайская головоломка подкровельных пересечений с теневого боку, будто черная финифть, начерно спекшаяся, стояла в золотом огне, и весь преизбыток этот был вовсе не напрасен, уверяю вас! Непостижимое воображению - черное на золотом - всё подпирало кровлю, не давая той обрушиться на безрассудное девичье счастье. И хоть сколько крыш могло удержать! Хоть сколько! Столько, сколько нужно было ее золотым рукам и литого золота прищепкам. Уж поверьте мне!
"Какое тут все перепутанное! И кто устроил эту несусветную неразбериху? думала она. - Как можно такое сперва выдумать, а потом сколотить?" Ей вспомнилась детская книжка про "циммерманнов" - старинный цех немецких плотников, которым одним только и доверено ставить до наших дней стропила. У них цеховые черные брюки, книзу расширенные, чтобы, если свалятся, за что-нибудь зацепиться и весело повиснуть вверх ногами, заколачивая куда ни попало золотые гвозди...
А тут ничего даже не изменилось! Даже дырочки в крыше от непроклепанных листов жести на тех же местах! И однако, все стало другим. Пыльцы нет - не выдержав соседства с помоями новых жильцов, погибли сосны. Вместо пыльцы прах и пыль. Хотя спицы света сквозь кровельные прорехи те же. Разве что в них пропала золотая нить и они словно бы поседели...
Постояв, она сперва шагнула к лежавшей на полу соломенной шляпке с ягодками, почему-то совсем продавленной. Тогда ягодки на шляпке полиняли и ее нельзя было уже носить, но работать в саду (он ведь еще был садом и не стал огородом) было можно. Домашним она сказала, что полиняло от дождя.
А вот и велосипед! С сеткой на заднем колесе, чтобы в спицы не попадала юбка, с лебединым специальным для дам изгибом рамы, чтобы, держась за руль и поставив левую ботинку на педаль, оттолкнуться и, когда велосипед тихо поедет, завести в изгиб правую ногу, поставить ее на другую педаль, а затем, приподнявшись, усесться на седло, стараясь, конечно, не плюхнуться. И юбку поправлять не надо - она сама ляжет красивыми складками.