– Что ты делаешь? – спросила она.
Он не слушал. Он не отвечал. Владислав бежал отсюда, оставляя Льва на растерзание судьбе. За ним гнались, но сразу же отставали. Он ломал себе пальцы на ногах, лишь бы оторваться. Он знал, кто он такой, знал, что заслужил все пережитые им муки. Лев смотрел ему в спину, пока к его запястьям прицепляли наручники и вели к машине. Его жизнь пропала, она обречена. Владислав ничего не видел перед глазами. Он скрывался, убегал всё дальше. И тогда, оказавшись за помойкой какого-то дома, начал судорожно дышать.
– Что ты наделал? – снова спросила она.
Он ничего не сказал. Для себя он навсегда останется тем, кем является сейчас. Чёрным дроздом. Предвестником самого плохого. Он и есть зло. Владислав рыдал, придавив ладонь к своему рту. Он бил себя кулаками прямо в лицо. Почти выкрикивая, он звал, молил боль остановиться. Страх и отчаяние заполнили всю его душу. Владислав перестал чувствовать хоть что-то человеческое. В этом мире для него есть только муки. Всё кончится. И он хотел закончить свою жизнь только последним возмездием.
Почти выбив собственную же дверь в квартиру, Владислав вынул ключи из отверстия и звучно ею хлопнул. Он ожидал увидеть взволнованную мать, которая бы вновь начала ставить его на истинный путь. Таких вариантов уже не было. Ему больше ничего не оставалось. Слёзы так и не прошли. Владислав нажал на выключатель, дабы увидеть свой коридор. Он взглянул на зеркало во весь рост. И оглядел себя. Чёрный, запачканный, полностью промокший и с окровавленным лицом он стоял перед самим собой, снова думая о том, чтобы разбить, уничтожить своё отражение. Но в какой-то момент к нему пришло озарение. Это последний раз, когда он себя увидит.
Желтый, как от яркого солнца свет в коридоре провёл его до комнаты матери. Не постучав, он вошёл к ней. Телевизор работал сам по себе и показывал какую-то нудную, никому не нужную передачу поздними сумерками. Дождь за окном всё ещё поливал город, но не для того, чтобы он превратился во что-то прекрасное, как обычно такое происходит с цветками. Скорее, лишь затем, чтобы с ним покончить.
Татьяна пребывала во сне. Он подошёл к ней и накрыл одеялом, выключив телевизор. Она не замечала его и было бы совсем плохо, если бы смогла это сделать. Для неё в родном сыне оставалась какая-то вера в то, что ещё не всё потеряно. Теперь же он и сам в этом не уверен. Он уверен только в одном: ему придётся пережить боль. Тогда же он оставил мать. Когда Владислав выходил из её комнаты, ему пришла идея написать ей записку на прощание. Сказать последние слова. Поблагодарить. Попытаться открыться и вновь произнести, что очень сильно её любит. Она и так это знает. Он вышел.
Когда границы стёрлись, в глазах оставалась слепота и безграничная злость. Этот человек не дорожил собственной жизнью, обращаясь с ней, как с туалетной бумагой. Все к нему относились точно также. Владислав больше не думал о пороках, он не думал, что у него даже не осталось сил, и что постепенно он сходит с ума. Это его только смешило. Переступая через край, для него не было больше правил и кодексов. Это как сообщить больному, что ему осталась неделя или всего один день. Он начнёт делать только то, что ему хочется.
Владислав разобрал свой диван, чтобы вытащить из него бейсбольную биту. Он положил эту вещь на пол, снова отправившись в коридор. Там, когда болезненный для зрачков золотой свет освещал ему всё, что тому было необходимо увидеть, Владислав отодвинул дверцу шкафа в сторону, обшаривая его в поисках необходимого инструмента.
В его голове прокручивалось миллион событий, которые случаться с ним в следующий час. И совсем не странным было найти в практически всём миллионе из них себя мёртвым. Владислав забывал, кто он есть. Был ведь уже кто-то другой. И тогда он сел на пол, высыпал из прозрачного пакета восемь гвоздей. В свою руку он вложил молоток, начиная вдалбливать гвозди в биту. Один за другим острые концы оказывались в ней и торчали из неё, придавая устрашающий вид. Такое зрелище могло показаться любому прочему человеку ничем иным, кроме безумия. Справедливости не было. Он знал это, как никто другой. Лгать себе он тоже не хотел. Иногда подобное переходило даже больше, чем за грань. Когда-то он считал враньё самому себе признаком психического нездоровья. Врать остальным можно, но себе – почти глупо. А в итоге себе он врал постоянно, заставлял принимать то, чего не было и никогда не будет… Не будет спасения. Он рылся в том самом сундуке памяти, уже несколько лет не выползая из него. Когда беда вновь его настигла, она к нему явилась… его погибшая девушка, его любовь. Владислав засмеялся. Остался один гвоздь. Он взял его за шапку пальцами и пригляделся. От этого ему стало ещё смешнее. Он видит призраков, видит ложь вместо правды. Расстройство только усиливалось.