Была еще одна отрада в мирной жизни Септимуса — Эмми. Временно оставшись без ангажемента, она теперь нередко заглядывала денька на два в Нунсмер, принося с собой отзвуки опереточного настроения и запах модных французских духов. Эмми появлялась на горизонте Септимуса, как опасная и дерзкая планета, так непохожая на Зору — большое постоянное светило его небосклона, но в то же время такая милая, искрящаяся, так безыскусственно и простодушно вращающаяся вокруг какого-то собственного маленького солнца, что Септимус подружился с ней не меньше, чем с Вигглсвиком, утками и осликом. Это она велела ему кормить ослика морковью, а не бутербродами. У нее были волосы, как золотая рожь, и нежная кожа блондинки, выдававшая любое волнение крови. Она могла зардеться, как алая чайная роза старомодного английского сада, и вдруг побелеть, как алебастр. Глаза ее были как незабудки, омытые дождем. Когда мир ей улыбался, Эмми смеялась; когда он хмурился, она плакала. Встретившись с Септимусом Диксом, она накинулась на него, как ребенок на новую игрушку, и часами наслаждалась, разбирая его по частям, чтобы посмотреть, как он устроен.
— Почему вы не женаты? — спросила она его однажды.
Он поднял глаза к небу — это было на выгоне — к осеннему, жемчужно-алому, кое-где с просветами грустной лазури небу, словно искал там объяснения.
— Потому что никто меня на себе не женил, — ответил он.
Эмми рассмеялась.
— Как это на вас похоже! Вы ждете, чтобы женщина за шиворот вытащила вас из дому и поволокла в церковь, даже не дожидаясь, пока вы ей сделаете предложение.
— Говорят, это бывает, и даже очень часто, — сказал Септимус.
Эмми быстро взглянула на него. Женщины вообще не любят, когда критикуют их пол, но невольно испытывают некоторое почтение к критикующему. Тем не менее она сочла своим долгом презрительно наморщить носик.
— Настоящий мужчина сам себе находит жену.
— А если он не нуждается в ней?
— Что за жизнь, когда некого любить и не о ком заботиться. Я иногда всерьез думаю, что вы набиты опилками. Почему бы вам не влюбиться?
Септимус снял шляпу, провел пальцами по своим непокорным волосам, торчащим кверху, снова надел шляпу и растерянно посмотрел на нее. Эмми рассмеялась.
— О нет, не бойтесь. Я уже ангажирована. В меня влюбляться нет смысла.
— Я и не посмел бы, — запинаясь, проговорил он, слегка испуганный. — Я смотрю на любовь серьезно. Она, как изобретение: иногда лежит где-то на дне вашей души, большая и спокойная, а иной раз терзает вас и не дает заснуть.
— Ого! — вскричала Эмми. — Да вы, оказывается, все знаете про любовь. Милый мой, да вы влюблены! Скажите же мне, кто она.
— Это было много лет назад. Она ходила с косичкой, и я прожег ей дырочку в переднике выстрелом из игрушечной пушки, а она за это отшлепала меня по щекам. Потом она вышла замуж — за мясника.
Он посмотрел на нее, слабо улыбаясь, потом опять приподнял шляпу и провел рукой по волосам. Но Эмми он не убедил.
— А по-моему, — объявила она, — вы влюблены в Зору.
С минуту он не отвечал, потом коснулся ее руки. И сказал изменившимся голосом:
— Пожалуйста, не говорите так.
Эмми подошла к нему совсем близко и взяла его под руку. Эта мучительница могла быть по-детски ласковой.
— Даже если это правда? Почему же нет?
— О таких вещах не говорят. Их чувствуют.
На этот раз она с ласковостью сестры положила ему руку на плечо.
— Надеюсь, это не сделает вас несчастным. Вы же знаете, Зора невозможна. Она никогда больше не выйдет замуж. Я всей душой надеюсь, что это у вас не серьезно. Или серьезно? — И так как он не ответил, она продолжала: — Было бы так нелепо загубить свою жизнь из-за мечты, абсолютно неосуществимой.