— Ты куда? — крикнул Малецков-старший.
— Учительша едет, велели встречать! — выпалил Васька, таращась на отца. — Вот, спроси у Егорки.
— Ага, дядя Поликарп!
— А не брешете?
— Д-дело есть д-дело, — заикаясь, молвил Петрован. — Ч-ч-человек новый, п-помогут…
— Пустая затея, кум, — кисловато заметил Силантий. — Мы, слава господу, без учебы век свой живем, и дети обойдутся.
— Грамота, она н-н-никому не мешала, — возразил Петрован. — А ну, Васька, с-с-скажи: д-дюжина и д-дюжина — сколько б-будет?
— Двадцать и еще четыре! — отрубил Васька.
— Молодцом. Учись д-д-дальше. С-с-сват, ребятишки-то, а?
— Ладно, дуй, — подобрел Малецков-старший.
Боясь, как бы отец не передумал, Васька пулей вылетел прочь. На бегу доставал картошку и ел. Под конец вспомнил о Егорке, разломил последнюю:
— На!
— Спасибо, не хочу! — Егорка усмехнулся, косясь на него. Мал окоренок, да удал: жратву и во сне видит. Вечно голодный!
Около избы Дуньки-солдатки, отведенной под школу, толпился народ. Ребята густо облепили окна, заглядывали вовнутрь. В стороне, взапуски щелкая кедровые орехи, судачили бабы.
— Очень уж тоща и с лица бледненькая. А так ничего-о-о. Пальтецо на ей драповое, шляпка, чулки шелковые. Одно слово, городская!
— Добра, поди, навезла с собой?
— Какое там добро. Чемодан, сверток постельный, стопа книжек, вот и все.
При виде подошедшего Зарековского бабы смолкли, расступились и снова сдвинулись у крыльца гомонливой гурьбой. Вслед за старостой прошмыгнули в дверь Васька и Егорка.
Молоденькая учительница, прижав руки к груди, стояла посреди горенки, медленно переводила взгляд с темных, в потеках застарелой смолы стен, обшарпанных столов и скамеек на разбитое, заткнутое тряпкой окно, и староста улыбчиво ей говорил:
— Располагайтесь, Елена Финогенна. Чем богаты, тем и рады. Эй, Дунька, помоги барышне… А обедать милости прошу ко мне.
На зов явилась хозяйка, рослая кривая баба, двумя пальцами — указательным и большим — провела по губам.
— Дык… что же? Садись, девонька, ноги, чай, не казенные. Вот — школа, класс, там — в чулане — я, ну а ты в каморке жить будешь. Пусто в ней пока, но Пал Ларионыч, благодетель наш, обещал топчанишко какой-никакой. Так и пойдет…
— Да-а-а, пружин у нас нету, — развел руками Зарековский.
Учительница еще раз посмотрела вокруг, взметнула ресницами на старосту.
— Здесь и раньше учились?
— Пробовали, это точно. Учитель в прошлогоде пожаловал, как и вы, в одиночестве. По первости бодрился, потом затосковал. Ну, а самогону в деревне хоть залейся. Он и того… с копыт долой.
— Десять недель учил! — вставил Егорка ломким баском.
Она повернулась к нему, согревая дыханьем озябшие пальцы.
— Много вас?
— Не. Сперва было четырнадцать, потом осталось шестеро. Кто сам не захотел, кого отец-мать не пустили, а кому и не в чем зимой.
— Брысь! — гулко рявкнул староста.
Ребята сыпанули из школы на пробирающий до костей сырой ветер.
По улице, навстречу, торопился Мишка, меньшой сын Зарековского. Васька отвернулся: они давно, чуть ли не с пеленок, были не в ладу.
— Ты куда, москвич? — спросил Мишка.
— А ты?
— К Дуньке-солдатке. Говорят, учительша прикатила… Черт, в Братском реальном донимали, шиш с маслом выкусили, теперь здесь покоя не дают! — Он сдвинул на затылок новенький картуз, далеко отплюнулся. — Принесло ее не ко времени — лученье на носу. Поедем завтра?
— С кем да с кем?
— Стешка Фокина собиралась, Дунька, еще две бабы. — Мишка встрепенулся. — Ого, папаня мой топает, и, кажись, не один. Та самая, городская?
— Она и есть.
— Ну-ка, что за птица-синица!
Мишка нагловато прищурился, хмыкнул, с развальцей направился к своим воротам. Егорка смотрел вслед. Крепко живут Зарековские, широко! Ладный, в мелкой затейливой резьбе, крестовый домина, сараи и амбары под железными козырьками, рядом лавка бакалейная, где круглый день толчется народ. Вон пьяный Фока Тюрин, прихрамывая, пятится из бакалеи. Поди, что-то приволок на пропой, хотя вроде бы и тащить нечего… За ним идет Кешка, брат старосты, ухмыляется в бородку.
— Дешево? Что ж, не неволим. Езжай, милок, в Лучиху, плыви в Братский острог, не препятствуем. Там за бесценок отдашь. А теперь убирайся со своей поганой сетью. Ну? — и слегка потеснил Фоку от двери, тот взмахнул руками, оступился, полетел с крыльца.
— Живодеры вы, Зарековские! — крикнул Фока, приподнимаясь и отплевываясь от грязи.
— Пой, милок, пой. Только давно ли на коленках перед живодерами ползал? То-то и оно.