В одно время с богоявленскими ротами начал переправу Третий конный корпус: эскадрон за эскадроном, батарея за батареей, горяча лошадей, проносились мимо. В центре колонны ехал со штабом синеглазый комкор. Толпа уральцев при виде его радостно загудела.
— Кто такой? — спросил Егорка у ротного.
— Николай Дмитрич Каширин, кто ж еще! — Мокей приосанился.
Комкор осадил жеребца.
— Сергеич, ты? — Он с седла пожал руку светловолосому, покивал бойцам. — Рад, очень рад. Сказала-таки свое веское слово Тридцатая!
— Теперь что же, в обход Ишуньских позиций?
— Угадал… Бывайте здоровы, рейдовцы!
Светловолосый помолчал, вслушиваясь в слитный перебор копыт, встрепенулся, повел глазами по толпе.
— Эй, Кольша! — позвал веселым голосом. — Выходи, стеклодув, не мытарь душу!
Рядом с комиссаром очутился Егорка Брагин, хмуро переступил с ноги на ногу.
— Зацепило его на дамбе, Кольшу-то, велел не ждать. Мол, сейчас догоню…
— Что? А ну, показывай!
«Не узнал пресненец, — мелькнуло у Егора. — Может, напомнить о Москве, об остроге, выкованной в подарок. Нет, не теперь!» Он бегом сорвался вдоль насыпи, следом поспевали комиссар и ротный, бухая разбитыми сапогами. Остался позади берег, подступила дамба, густо усеянная телами в красно-черном. Демидов лежал на том же месте, крепко стиснув руками винтовку. Трое подошли, бережно перевернули его, и открылась рваная, во весь бок, рана.
На комиссара страшно было смотреть. Гибель часами кружила, завихоривала над ним, шел, не сгибаясь, и вот как подкошенный рухнул на снег, припал к убитому, в горле что-то судорожно заклокотало. Ротный комкал серую шапку, смахивал ею слезы, они катились и катились по его обросшему лицу. «Догнал, чтоб умереть… Эх, взводный, взводный!»
Высокий, чистый голос трубы прорезался вдалеке, у Татарского вала, пролетел степью, где только что отбесновались кровавые схватки, трепетно повис над взрябленными водами Сиваша.
Вставал день.