— Раньше ты украдкой мог в люди прошмыгнуть, нынче — все для тебя, — басил Федот Малецков, рослый, ясноглазый, в шинели нараспах, с подвязанной левой рукой. — Жизнь берет за шиворот и велит — будь человеком, будь со всеми, перебарывай в себе темноту, свой медвежий нрав!
Он вдруг почему-то смолк, сдвинул темные, вразлет, брови. «Что с ним?» Егорка, сидя сбоку, проследил за его взглядом, увидел у двери Стешу и рядом с ней сонного, с раскудлаченной бороденкой Фоку.
— По-твоему, жизнь за все в ответе? — с иронией спросил Степан. — Сама выведет, куда надо? У-у-у, тогда нам и горюшка нет. Сиди с открытым ртом, жди!
— Ловок, ерш!
И оба — Степан и Федот — громко захохотали, принялись поталкивать друг друга плечом. Со скамьи привстал Силантий.
— Веселого мало, коли разобраться… Темноты много в нас, Федот прав. Но не выбьешь ли вместе с ней и любовь к землице? Вон Евлашка, погодок мой, по весне, бывало, замрет над бороздой, гадает, когда начинать пахоту, а на щеках слезы… Половчей бы надо как-то, не рывком-швырком. Воля, вот она. Всем улыбается, к самому распоследнему горемыке повернулась передом. Бери, пользуйся…
— А к-к-коммуну, значит, побоку? Не нужна в-в-во-все? — спросил Петрован, быстро-быстро помаргивая из-под повязки, обручем охватившей бритую голову.
— Ты, солдат, погоди. Коммуния, коммуния… А что она дает мне, твоя коммуния? Прибыль от нее какая? — Силантий покивал на окно, выходящее к Ангаре. — Не-е-ет, в Братске люди говорят иное. Тоже люцинеры! Их слово простое: всяк будь при своем, донельзя свободный. Тебе — землица, ему — ремесло аль торговля, мне — извоз — по старой памяти.
— Что еще поют?
— Не поют, Федотка, в корень смотрят. Мастеровщине бы только горло драть, смуту сеять. Всему голова — крестьянство, мы с вами. Кто хлебушку-то дает? Мы, и власть — нам, само собой. Чем плохо?
— А удержишь?
— Ого!
— Допустим, уезд — в твоей пятерне. Сколотил мужицкий Совет, за стол уселся. Что дальше? А дальше сломя голову к благодетелям: выручайте, ум за разум идет, буква на букву наезжает… Вот и лопнуло твое «народовластье», не успев опериться. Расчет «соглашателей» тонкий: борода темна, дремуча, сколь ни ерепенится — наша будет, под нами, лишь бы отколоть ее от рабочих! — Федот усмехнулся. — Да и были они у власти, твои господа революционеры, и еще есть кое-где. У нас, например. К чему привели — видел сам. Если кто и попользовался их «свободами», так Зарековские, кроме никто!
Силантий кисловато шевелил губами.
— Шут с ей, с властью. Был бы покой.
— Хорошо! — напирал Федот. — Обзаведемся мы крестовыми домами, доброй скотиной. И что же, на том ставь точку? Тпру, приехали?
— А тебе, с твоей нуждой беспросветной, мало?
— Умница ты, кум Силантий, а… не совсем… Прости.. Животине, которая тебя кормит, этого, может, и хватило бы. А ты… ты-то сам далеко от нее ушел?
— Верно! — закричал Степан и стукнул себя кулаком в грудь. — Верно, Федот! По мне, что она, деревня, есть, что ее нету. Заводище — да, с ним не пропадешь!
— На Красном Яру, выходит, крест поставил? — искоса поглядел на него Силантий.
— И не простой, дяденька, а березовый!
— Чем же он тебе не угодил? — отчужденно-глухо спросил Федот Малецков.
— Да всем! Гриб червивый ни сразу съесть, ни потом поднесть. Одинаково!
Федот сладил пальцами здоровый руки самокрутку, отошел к окну, подернутому густой синевой. Пробасил, не оборачиваясь:
— Ну, а если мы кое-кого к ногтю?
— Новые выползут. Клоп, он живуч! — Степан убежденно помотал гривой медных волос. — Нет, братцы, вы как хотите, а я от завода ни на шаг.
— П-п-постой… Н-н-на заводе их нет, ч-ч-что ли? — подал голос Петрован.
— Кого их?
— Клопов тех с-с-самых?
Степан смешался на минуту.
— Может, вы и правы в чем-то, но если что-то крепкое где и образуется, то не здесь, а там. Это знаю твердо!
Теперь на него наседали разом и Федот, и Петрован, и Силантий. Степан отбивался, как только мог.
«Сколь голов, столь и умов, — думал Егорка, вслушиваясь в спор. — Все вверх дном… А тут некусай вот-вот нагрянет, муки осталось полмешка. Одной маманьке разве управиться?..»
У печи топтались парни, пришедшие с Иннокентием Зарековским, братом старосты.
— Стешка-то чего приперлась?
— По чью-то душу, не иначе.
— Эх, притиснуть бы ее в темном уголке. Баба невыезженная, сдобная, хватит на всех!
— У ней другие штаны на уме, — глумился Иннокентий Зарековский. — Эка на солдата уставилась!
— Выпить, что ли, братва? В глотке ссохлось.