— Нет дыма без огня, — пробормотал йоркширец и повернулся к Туку: — Скажи, братец, кроме латинской премудрости тебя чему-нибудь учили в Саламанке? Помнится, ты хвалился, будто знаешь лечебные травы не хуже любой деревенской знахарки... Это правда?
— Истинная правда и святая истина, поп scholae, sed vitae discimus[19], — важно подтвердил Тук. — А зачем тебе понадобились мои познания в травах? Неужели у тебя началась лихорадка от этой проклятущей мокротени?
— Нет, меня замучила бессонница, и мне позарез нужно сонное зелье, да такое, чтобы валило с ног! — Вожак «волчьих голов» быстро взглянул на Кеннета: — Кен, в экзекуторах у Певерила все еще ходит старый Губерт?
— Он самый, — пристроившийся рядом с Джоном беспалый аутло хмуро осматривал оперение стрел, порядком пострадавшее при падении. — А что?
— И его помощник по-прежнему трезвеет только по святым пятницам? — в голосе Робина Гуда зазвучали такие нотки, что все разбойники разом перестали ощупывать ушибы и уставились на своего главаря.
— Да, старого пьянчугу только могила исправит. — Кеннет подозрительно прищурился. — Эй, в чем дело, Робин? Ты же не... ты не собираешься сделать то, о чем просила вдова Хемлок?!
— А почему бы и нет? — Локсли поднял глаза к унылому серому небу, по его лицу все шире стала расползаться улыбка. — Разве вольные стрелки, гроза Ноттингемшира, шип в боку норманов, надежда всех честных саксов, могут допустить, чтобы вздернули трех сыновей несчастной вдовы? Трех молодцов, вся вина которых лишь в том, что они взяли принадлежащее им по стародавнему саксонскому праву?
— Да ты совсем спятил! — пискнул Аллан-э-Дэйл, только что спустившийся в ров вслед за смущенным Барсуком. — Хочешь сунуться в ноттингемскую тюрьму?! Вообразил себя Ричардом Львиное Сердце?!
— Ну, если бы у меня была удача его величества, я бы давно уже болтался в петле, — Робин кончил беседовать с небесами и удовлетворенно кивнул, прежде чем спуститься с них на грешную землю. — Кто стал бы собирать за меня выкуп, угоди я в темницу, верно? Нет, я не король, я всего лишь бедный беглец из Бернисделла... и я не собираюсь прорубаться сквозь стражу и брать штурмом тюрьму. Но если завтра Святая Дева Мария будет ко мне благосклонна, Аллан, ты вскоре пропоешь своей малютке Рози новую великолепную балладу!
Глава десятая
— О, снизойдите, добрый сэр,
До просьбы уст моих!
Что мне дадите, добрый сэр,
Коль вздерну всех троих?
— Во-первых, три обновки дам
С удалого плеча,
Еще — тринадцать пенсов дам
И званье палача.
— Я век свой не был палачом;
Мечта моих ночей:
Сто виселиц в моем саду —
И все для палачей!
...Был рога первый зов, как гром!
И — молнией к нему —
Сто Робингудовых людей
Предстало на холму.
...На виселице злой шериф
Висит. Пенька крепка.
Под виселицей, на лужку,
Танцуют три стрелка.
«Робин Гуд спасает трех стрелков» (перевод М. Цветаевой)ПОЖАР
Повозка, скрипя и колыхаясь, оставила позади тележку молочника, пару недовольно блеющих овец, с трудом разминулась с группой крестьян — и замерла перед возом с хворостом, стоящим почти поперек дороги. Две девушки в серых платьях, которые дремали у заднего бортика повозки, проснулись от толчка и завертели головами.
— Беата, почему мы остановились? — встревожено спросила одна другую, убирая под белое покрывало прядь русых волос.
— Похоже, здесь какой-то праздник! — сквозь зевоту отозвалась ее белокурая спутница. — Еще никогда не видела английских праздников, ужасно хочется посмотреть!
— Не похоже, чтобы это был праздник, — первая девушка боязливо осматривалась по сторонам. — Колокола не звонят, и... Посмотри, Ноттингем уже совсем близко! Неужели на его дорогах всегда так много людей?
Беата снова зевнула, потерла кулаком глаза и затараторила по-английски с дюжим саксом, который сидел на передке их повозки. Тот и сам расспрашивал всех и каждого, и наконец, белокурая девушка повернулась к подруге:
— Правда твоя, Мари, это не праздник. Том говорит — здесь собираются кого-то вешать, и, пока казнь не кончится, нам никак не проехать в город. А, по-моему, ему просто самому хочется поглазеть на повешение!
— А я не хочу смотреть на этот ужас! — замотала головой Мари. — Скажи ему — пусть едет вперед!
— Ну ты же знаешь, какой он, этот англичанин. Говори ему, не говори — уж если упрется, его нипочем не сдвинешь с места.
— Беата, пожалуйста!
Беата пожала плечами и снова заговорила с бородатым саксом, который после долгих препирательств махнул рукой, громким окриком вдохнул жизнь в смирную серую клячу и направил повозку вперед, к воротам Ноттингема.
Они продвигались очень медленно, а вскоре Тому и вовсе пришлось свернуть в поле, где было немного свободней, чем на дороге... совсем немного. Беата и Мари то и дело хватались за бортики и друг за друга, когда их раскачивающийся экипаж пробирался между телегами с сеном... между шныряющими по истоптанной траве собаками... между громко переговаривающимися людьми.
Англичане с таким любопытством глазели на двух девушек в серых платьях и в белых покрывалах, что было ясно — здесь еще никогда не видели бегинок.
Мари напрасно старалась не краснеть под этими взглядами и держаться так же уверенно, как ее спутница. Всю долгую дорогу от Руана она отчаянно старалась быть похожей на свою бойкую, самоуверенную подругу, однако это оказалось очень непросто. Когда ты единственная любимая дочка богатого суконщика, тебе гораздо легче держаться уверенно и бойко, чем когда ты...
Повозка накренилась, едва не задев тачку с хворостом, и остановилась.
Беата снова обрушила на возничего поток английских слов, и Мари поняла ответ еще до того, как услышала перевод:
— Том говорит — дальше никак не проехать, придется все-таки подождать!
Белокурую бегинку это, похоже, вовсе не огорчало, но Мари съежилась и втянула голову в плечи.
Уж лучше бы они остались на дороге, подальше от городского палисада... Подальше от помоста, над которым болтались три петли. А теперь их отделяли от этого жуткого сооружения какие-то полсотни шагов.
Примерно на таком же расстоянии за помостом высилась украшенная драпировками трибуна, где восседали богато одетые люди, а простые англичане в ожидании зрелища переговаривались, спорили из-за возвышений, на которые можно было взобраться, прикрикивали на собак, бранились... Господи Боже, здесь, как и в Руане, даже женщины пришли посмотреть на казнь!
Знатные дамы, сияя великолепными нарядами, украшали собой трибуну, а простолюдинки стояли или бродили в толпе, густеющей тем больше, чем ближе она была к эшафоту. Между взрослыми шмыгали дети, некоторые мужчины поднимали малышей на плечи, чтобы те могли посмотреть на знать.
Мари низко наклонила голову и опустила на лицо покрывало. Но легкая ткань не могла спасти ее от взглядов зевак, от чужеземного говора, делающегося все более неистовым и грубым, от тоскливого ожидания надвигающегося ужаса — и от болтовни Беаты, которая как ни в чем не бывало сыпала вопросами направо и налево. То, что вскоре ей предстояло смотреть на человеческую смерть, ничуть не обескураживало младшую бегинку.
— Том говорит, будут вешать трех братьев, прикончивших оленя в заповедном лесу! Помнишь разговоры о шайке Робина Гуда? Так вот, трое братьев вроде бы как спелись с этими разбойниками и вместе с ними уложили оленя... Но какие они все-таки наглые, английские крестьяне, разве у нас какой-нибудь виллан осмелился бы поднять руку на оленя герцога? Ой, Мари, погляди на того толстяка на трибуне — говорят, это сам шериф ноттингемский! Интересно, что за красавчик сидит рядом с ним? А, Том говорит, это констебль королевского замка! Мари, да погляди же! Как думаешь, отец Бертран представит нас констеблю? Заглянуть бы хоть разок в замок короля Ричарда... Ой, ведут, ведут!