Ведя искусно российскую политику в Азии, Егор Петрович был в Петербурге более известен не как дипломат, а как литератор и общественный деятель. В доме у него бывали Тургенев и Островский. На именинах, на Егорьев день у хлебосольного Ковалевского можно было встретить и министра графа Горчакова, и опасного социалиста Чернышевского.
В Чокане Ковалевский души не чаял и называл кашгарские сообщения Валиханова гениальными. Его хлопотами молодого ученого перевели из Сибирского войска на службу в Петербург. Это открывало перед Валихановым возможности для новых путешествий.
Представляя своего любимца графу Блудову, Егор Петрович хотел, чтобы Чокан произвел приятное впечатление. От Блудова многое зависело.
Лицо Чокана замкнуто и бесстрастно.
— Мы, Валихановы, ведем свой род от хана Аблая. В русских летописях он именуется царевичем Сибирским. Легенды воспевают его как крепкореберного и широкожелудочного богатыря. Аблай провел жизнь в войнах. Его походы и подвиги его богатырей служат сюжетами эпическим рассказам, изустно передаваемым в Степи. Для казахов век Аблая — век рыцарства... Я позволю себе прочесть строки одной из песен о хане Аблае, сложенной дочерью его врага, погибшего в бою с Аблаем: «Вверг он голову твою в беду, кровь твою слил в ведро, желчь твою взял себе, пил и не напился крови твоей, Аблай бешеный жеребец, не забыл старую месть...»
— Каков слог! — восхитился Блудов. — Высокой трагедии подобно.
— Сказания, которые можно услышать в Степи, есть нечто удивительное, нигде более не встречающееся! — замечает Ковалевский. — И как велико почтение кочевого народа к своим поэтам. Можно сказать, что в среде неграмотных степняков поэты более чтимы, чем в иных цивилизованных странах — не говоря уже о России!..
Валиханов перехватывает быстрый взгляд Блудова из-под седых бровей. Быстрота и острота весьма неожиданные для старика почти восьмидесятилетнего, которому — Ковалевский сказывал — лицеист Пушкин был когда-то младшим другом.
— Мой народ... — Чокан не станет робеть под взглядом николаевской выучки, — ...мой народ, кочуя по Степи, не мог ставить храмов, достойных определять вехи истории. Свою историю казахи носят с собой в устных легендах. И в разных концах Степи одну и ту же легенду вам перескажут то слово в слово, то совершенно на иной лад. Записями казахских сказаний занимается мой отец, и я к этому пристрастился с детства.
— Я слышал, что три варианта песни о Едиге вы записали в семилетием возрасте, — говорит Ковалевский не столько поручику, сколько графу Дмитрию Николаевичу.
Лицо Валиханова по-прежнему бесстрастно. Он продолжает повествование о своих предках. Графа Блудова не интересует Кашгар. Графа интересуют новые подданные Российской империи.
— Аблай вел политику весьма хитрую. Он оставил наказ детям — а их у него было около семидесяти — никогда не решать вполне междуродовых споров казахских племен, ибо только несогласие и раздоры могут быть незыблемою опорой ханской власти.
— Степной Макиавелли! — отозвался мелким смешком Блудов. — Тонко сказано. Именно решать!.. Решать споры! Но не до конца! Пригодно и для управления инородцами. Вы интересно рассказываете, поручик. Продолжайте.
— Фамилия Валихановых пошла от хана Валия, старшего сына Аблая. Моя бабушка Айганым была его младшей женой. Мой отец достиг всего лишь десятилетнего возраста, когда хан Валий умер. Дети младшей жены получили ставку в Сырымбете, неподалеку от нынешнего города Кокчетава. Айганым славилась умом и образованностью, она знала несколько восточных языков. Моему отцу она пожелала дать русское образование. Ханша Айганым оставалась верной России, во все времена, при всех смутах, когда остальные потомки хана Валия старались забыть, что старший сын Аблая принял русское подданство. В награду за верность и — так уверяют! — по приказу самого императора моей бабке выстроили за счет русской казны дом и мечеть в Сырымбете.
— Когда же то было? — поинтересовался Блудов.
— В тысяча восемьсот двадцать четвертом году.
— При доброй памяти Александре Благословенном, — растрогался граф.
Валиханову кажется, что Блудов мысленно минует следующий год, когда люди его сословия, многие близкие друзья вышли на Сенатскую площадь — требовать обновления России... Блудову ли не помнить 14 декабря 1825 года! Вечером граф был вызван во дворец и по просьбе Николая написал правительственную реляцию, изобразил восстание как нелепый бунт горстки безумцев, которых никто не поддержал, кроме немногих пьяных солдат и немногих пьяных людей из черни. «Теперь ты мой!» — воскликнул Николай и обнял Блудова.