В ранний час, когда наработавшийся за ночь Чокан заснул, на утреннем докладе государю прозвучало его имя. Вчерашнее распоряжение не могло быть исполнено столь быстро, если бы не оказалось, что султан Валиханов с давних пор наколот на некую булавку и помещен под стекло.
Во-первых, как султан, влиятельный в Средней орде, он нуждался в неусыпном надзоре на случай бунта или заговора против России. Во-вторых, был под присмотром как офицер, допущенный к тайнам политики России в Азии. В-третьих, охранялся как полезный отечеству агент, против которого могли замышлять враги. В-четвертых, султан Валиханов был замечен в сношениях с неблагонадежными лицами — и в Омске, где жил прежде, и в Семипалатинске. По приезде в Петербург он стал бывать в некоем студенческом кружке, деятельность которого пока безобидна, однако подобные кружки часто начинают с безобидной программы, а впоследствии доходят до социалистических идей, до антиправительственных злоумышленных деяний...
Все о Валиханове, услышанное на утреннем докладе, вызвало у Александра двоякое чувство. Он мог быть довольным своей проницательностью, своей внезапно вспыхнувшей антипатией к герою Кашгара, штабс-ротмистру с калмыцкими скулами. И в то же время он досадовал на свою мягкость, на уступки радетелям народного просвещения. Образование только портит инородцев, как портит оно и русских мужиков. Куда приятнее иметь дело с натуральными киргизами, чем с просвещенными. Натуральные почтительнее, надежнее, вернее. Есть в них этакая приятная восточная сладость.
— Какие будут распоряжения? — спросил докладывавший.
— Бог даст, этот юноша благополучно избавится от заблуждений в социализме, — ответил с привычной для него выученной улыбкой Александр. — Он еще молод... А если не исправится, мне жаль его...
— Вы так добры, ваше величество! — последовал восторженный ответ, тоже привычный, обязательный, как утреннее умывание, завтрак и прогулка.
Тому, о ком государь сказал: «Мне жаль его», — возможно, придется со временем о многом пожалеть...
Друг мой, брат мой...
(рассказ Григория Потанина)
рубников исполнил свое неясное намерение и познакомил Потанина с троюродной сестрой, с Сонечкой.
Тетушка Лизавета Кирилловна встретила Потанина настороженно и первое время пыталась дамскими язвительными способами указать странному сибиряку его место — впрочем, каково то место, Лизавета Кирилловна в точности не представляла, в географии она была вовсе не сведуща, а Потанин уж очень держался сибиряком, как бы воздвигая между собой и почтенной петербургской дамой всю массу Уральского хребта. Кончилось тем, что Лизавета Кирилловна вовсе оставила его своим вниманием, а Сонечка к тому времени и определила место Потанину — быть, как ему нравится, то есть самим собой, с казацкой простецой, со всеми учеными знаниями, со всем равнодушием к успеху в обществе.
К удивлению Трубникова, Григорий Николаевич все больше находил, что Сонечка — Потанин ее называл, разумеется, Софьей Николаевной — никак не жестокая красавица, а славная барышня и с доброй русской душой. К тому же чем-то похожая на женщину, которая когда-то заменила малолетнему Грише мать. Добрая женщина была женой полковника, командовавшего бригадой, что стояла в Пресновске. А Гриша жил там у дяди, потому как отец разорился вконец и мать умерла. Полковница взяла мальчика к себе в дом, учила вместе со своими детьми, из ее рук он получил «Робинзона Крузо», возбудившего мечты о путешествиях...
С воспоминаний о Пресновске и начался однажды рассказ Григория Николаевича о детстве своем и ранней юности.
— ...а когда мне исполнилось десять лет, меня отвезли в Омск, в кадетский корпус. Первые два года в корпусе я страдал от одиночества. И вот судьба посылает мне друга, маленького киргиза, привезенного в корпус. Он ни слова не говорит по-русски, я — ни слова по-киргизски. Нас познакомил переводчик Дашевский, он позвал меня к себе на квартиру, и там я увидел мальчика, который сидел за столом и усердно рисовал. Я заглянул в рисунок — то был вид главной улицы, схваченный чрезвычайно точно. «Вот твой новый товарищ, — сказал мне Дашевский. — Помоги ему на первых порах». Мальчик встал, мы глядели друг на друга и молчали. «Вот и славно», — сказал Дашевский, и я пошел обратно в корпус.
На другой день маленького киргиза привели к нам в эскадрон. В Омском кадетском корпусе воспитанников тогда делили на роту и эскадрон. В роте состояли дети офицеров и чиновников. В эскадроне — дети казаков. Разумеется, эскадрон был принижен. И хотя мой знакомец происходил из киргизского знатного рода, а его отец служил в чине подполковника, начальство все же определило Валиханова к плебеям в эскадрон...