Немного помолчав, Потанин заговорил с горькой горячностью:
— В юности я представлял себе Россию скачущей вперед во весь опор. Помните, у Гоголя в «Мертвых душах»? Наше отечество в виде скачущей тройки. Тройка мчится, дух захватывает, и все сторонятся с дороги. Значит, конями управляет опытная рука, и тарантас ни в ров не угодит, ни на камень не наткнется... Нас учили в корпусе, что Петр Великий был гений. Как же допустить, что император Николай Первый ниже Петра? Ведь это значило бы допустить движение России вспять. — Потанин был сейчас мыслями далеко от петербургской гостиной, где слушали его Трубников и Софья Николаевна.
— Простите, Софья Николаевна, я, кажется, зашел в пределы, вам неинтересные.
— Нет, нет, — быстро отозвалась она, — я вам очень благодарна, Григорий Николаевич, что вы говорите со мной о том, чего я не понимаю вполне... Чего я по воспитанию своему не готова понимать.
— За что же тогда благодарить? — удивился Потанин.
— За то, что вы искренни со мной. Это дает мне надежду, что если не сейчас, то впоследствии я стану слушательницей более понятливой. Прошу вас, продолжайте.
— После выпуска из корпуса наши с Валихановым пути круто разошлись, как я вам уже сказывал... Чокану предстояло еще год обучаться в кадетском корпусе. Затем он был взят адъютантом к губернатору барону Гасфорту и получил предписание заниматься учеными изысканиями. Я же в чине хорунжего отправился в Семипалатинск, прозванный среди офицеров «чертовой песочницей». В Семипалатинске я прожил зиму в непрестанных занятиях строем — нудных и отупляющих, — а весной меня назначили в поход. Две казачьи сотни шли за реку Или, чтобы положить основание новой русской крепости. Ей предстояло взять наименование не местное, как Копал или Аягуз. Уже стало известно, что укрепление поименуют Верным.
В Копале к нашим двум казачьим сотням присоединилась рота солдат. Мы вышли к древней переправе через Или. Вода катилась желтая, быстрая, с многочисленными водоворотами, а лодки на переправе ветхие, ненадежные. Для пушек мы построили паром, лошади перебрались вплавь. И вот наконец мы на другом берегу. Перед нами открывается величественная цепь гор со снеговыми вершинами. Я подскакал к полковнику Пэремышльскому, возглавляющему нашу экспедицию. «За этими горами, — сказал мне полковник, — лежит страна еще никому из европейцев не известная, никем не виданная...»
Я глаз не мог оторвать от гор. Чокан еще корпит в Омске, а я уж здесь, у преддверия неведомых земель.
— Опять Чокан! — улыбнулась Софья Николаевна. — Вы неразлучны с ним по-прежнему.
— Вы правы, — согласился Потанин. — Неразлучен.
Наш отряд, — продолжал он, — остановился в урочище Алматы. Поблизости собралось народное вече, которое должно было решить, воевать с нами, пришельцами с запада, или замириться. Большинство оказалось за мир с Россией. В наш лагерь потянулись гости, везли бурдюки с кумысом, угощали солдат и казаков. Я обратил внимание, что солдаты — уроженцы центральных губерний России — меньше подвержены расовым предрассудкам, чем казаки, живущие бок о бок с инородцами Сибири. Я не раз видел, как солдат забавляет узкоглазого замурзанного ребенка, потчует хлебом или куском сахара... За казаками таких нежностей не водилось. Сибирское начальство не только потворствовало казаку, когда он обирал инородца, но даже поощряло такие повадки... А русский откуда-нибудь из Вологды или Рязани, как я мог заметить, на степняков глядел с понятием...
— Один из тех солдат состоял потом у нас в гимназии сторожем, — оживился Трубников. — В самом деле он рассуждал о степняках без предрассудков. Вспоминал, что жили бедно из-за вечных междоусобиц...
— Да, смутные там прошли времена. Междоусобицы, набеги из-за гор. Оттого и общее разорение. Не встретили бы нас так мирно, если бы не надеялись, что русская крепость оборонит от опустошительных набегов...