Достоевский поспешно сел за приготовленный стол с двумя свечами и показал Валиханову сесть рядом.
— «Записки из Мертвого дома», — услышал Трубников глухой, невыразительный голос. — Большинство из присутствующих здесь сибиряков, — Достоевский скользнул взглядом по комнате, — имеют представление об Омском остроге. Однако вы наблюдали его снаружи, а я намерен ввести вас внутрь, за крепостной вал, за высокий тын... — Достоевский переложил несколько страниц из рукописи, находящейся перед ним, и повернулся к сидящему рядом Валиханову. — Чокан Чингисович был минувшим летом моим спутником, когда я решился перед окончательным расставанием с Сибирью посетить Омскую крепость. Один бы я не решился на такое испытание. Вдвоем мы прошли башенные ворота, и я увидел знакомую ограду из прислоненных друг к другу бревен и деревянные срубы каторжных казарм...
Достоевский глуховато откашлялся и приступил к чтению. Голос его, поначалу тусклый, невыразительный, переменился, окреп.
«Но опишу вкратце состав всей нашей казармы. В ней приходилось мне жить много лет, и это все были мои будущие сожители и товарищи. Понятно, что я вглядывался в них с жадным любопытством. Слева от моего места на нарах помещалась кучка кавказских горцев, присланных большею частию за грабежи и на разные сроки. Их было: два лезгина, один чеченец и трое дагестанских татар...»
Рухнули стены острога, и слушателям открылся мир особенный и люди особенные... Вот лезгин Нурра, общий любимец каторжной казармы. В первые полчаса, как новичок пришел в каторгу, Нурра потрепал его по плечу, добродушно смеясь в глаза. Потом опять и опять, и так продолжалось три дня. Это означало, что Нурра жалеет новичка, чувствует, как тому тяжело, хочет показать свою дружбу, ободрить и уверить в своем покровительстве...
Трубников, как и все, был захвачен мастерским чтением Достоевского. Приготовившись узнать об ужасах каторги, он узнавал теперь в мрачной, серой массе людей все больше лиц добрых и просветленных. Человек и за стенами острога оставался человеком. И Россия там была Россией, со всеми своими порядками, со всеми своими исконными, центральными губерниями, со всеми иными народами, вошедшими в круг ее притяжения.
Трубников взглянул на сидевшего рядом с Достоевским Валиханова. Пламя свечи делало скуластое узкоглазое лицо еще более смуглым, цвета старой бронзы. Валиханов слушал чтеца, полуприкрыв монгольские, припухлые, как у Макы, веки. Из рассказа Потанина Трубников знал, что много лет назад судьба свела кадета султана Валиханова с русским писателем, только что вышедшим из острога. Не знаменательно ли, что встретились они в доме у дочери декабриста? После молодой корнет Валиханов виделся в Семипалатинске с рядовым Федором Достоевским. Как странно они, наверно, выглядели рядом: гений русской литературы в грубой солдатской шинели и двадцатилетний счастливчик — офицер, сын степного народа... И как необходима России эта встреча!
Достоевский попросил чаю, отпил несколько глотков и продолжал чтение. Его голос дрогнул, когда он назвал имя Алей...
«...был не более двадцати двух лет, а на вид еще моложе. Его место на нарах было рядом со мною. Его прекрасное, открытое, умное и в то же время добродушно-наивное лицо с первого взгляда привлекло к нему мое сердце, и я так рад был, что судьба послала мне его, а не другого кого-нибудь в соседи».
...На далекой родине молодого кавказца старший брат однажды велел ему взять шашку и садиться на коня. Алей и не спросил: куда поедут и зачем. Слово старшего в семье горцев — приказ. А старший ехал на грабеж, полагая, впрочем, что едет на дело, достойное истинного мужчины. Когда дело открылось, братьев судили и сослали в Сибирь на каторгу. Во все время своего наказания Алей сумел сохранить мягкость сердца, образовать в себе строгую честность. То была сильная и стойкая натура, несмотря на видимую свою мягкость. Существо далеко не обыкновенное...