Макы сверкнул белыми зубами, быстро нацарапал ответ: «Принят в Академию вольнослушателем».
«Вот оно что... — подумал Трубников. — Если Макы ходит в классы Академии художеств, значит, он там и познакомился с Шевченко... Встретились певец Малороссии [5] и сын Азии. В этом, может быть, символ чего-то нового, нарождающегося в России. Времена меняются к лучшему. Недалек тот день, когда падут оковы крепостного рабства! И — как у Пушкина! — народы, распри позабыв, в великую семью соединятся...».
В семнадцать лет Трубников, подобно многим своим сверстникам, жил мечтой о скорых переменах в России. Поначалу он верил, что добрый император вот-вот отменит крепостное право, и за этим первым шагом последуют другие благотворные перемены. Но годы летели, а крестьянская реформа все обсуждалась в высоких комиссиях. В брошюре Искандера [6] «Крещеная собственность» Трубников прочел, что только топором разрубится узел помещичьей власти. Слова о мужицком топоре будоражили воображение. Трубников ждал дела, готовился к чему-то еще самому неясному, но очень нужному для России, прекрасному, необходимому. Он искал человека, который бы ему ответил на главный в жизни вопрос: что делать?
...Макы заметил, что Аркадий Константинович погружен в свои мысли, и рисовал теперь для ласковой старушки: ложку с длинным черенком, плоские чашки без ручек, прялку с куделью, неведомую причудливую утварь. Он углядел в комнате пяльцы хозяйки и нарисовал в целый лист затейливый узор для вышивания, где сплетались крупные завитки. Старушка назвала их бараньими рожками.
На прощание Трубников и матушка пригласили Макы бывать у них в доме на праздники и в любой будний день, как будут отпускать из училища.
Сибирский Ломоносов
ригорий Николаевич Потанин был старше Трубникова лет на семь. Он успел послужить офицером в Сибирском казачьем войске, принять участие в нескольких военных экспедициях, побывать в Западном Китае. Там, на восточных рубежах империи, сибирский казак встретился со знаменитым путешественником Семеновым[7]. Встреча толкнула его смело изменить свою жизнь. Потанин бросил военную службу и поехал в Петербург, в университет.
Трубников приметил Потанина на лекциях. Он производил впечатление человека одержимого. Учился жадно, самозабвенно, нетерпеливо — так путник, пересекший безводные пространства, припадает к долгожданной воде.
Возле Потанина всегда собирались студенты, а сам он — ревниво примечал Трубников — предпочитал общество своих земляков, молодых людей из Сибири. И чем-то были непохожи друзья Потанина на других провинциалов, на рязанских, симбирских, смоленских, — на расейцев, — как их называли сибиряки. Расейцы в спорах хотя и горячи, но все же поотходчивей, а сибиряки — на подбор — упрямы и круты.
«Какая она разная, Россия, — думал Трубников, теряясь поначалу в университетском многолюдии и многоречии. — Да что там несходство рязанского уроженца с сибиряком! Вон стоит у окна группа кавказцев. Как они приметны! Черные волосы и бороды, энергичные жесты, гортанные голоса. А там собрались тесной кучкой студенты из Малороссии... Говор-то, говор до чего милый, мягкий, певучий...»
В свой первый студенческий год коренной петербуржец Трубников испытал неожиданное ощущение, что у него нет своей родной земли, чем-то особо дорогой, любимой, ни на какую другую не похожей. Ведь Петербург не земля. Петербург что-то вроде всеобщей ярмарки, где и народу-то нет, а только публика.
Оставшийся нежданно без родной земли, Трубников замечал, что в столичном университете все увереннее стали задавать тон молодые люди из провинции. Они являлись в Петербург, будучи заранее осведомленными, что не в одних лекциях счастье. Можно и должно — нет, абсолютно необходимо! — с первых же шагов познакомиться со всем Петербургом, войти в самые замечательные общества и кружки, бывать непременно на всех литературных чтениях и концертах... Ну и, разумеется, все лучшие люди России — Тургенев, Некрасов, Чернышевский, Добролюбов, Достоевский — только и ждут, когда восторженный провинциал явится к ним во главе благодарной студенческой депутации и стиснет руку — усталую от пера — своей молодой железной лапищей...
Что-то наивное видел столичный юноша Трубников — бедный родственник двух-трех видных петербургских семейств — в своих сверстниках из провинции. Но за их наивностью открывалась свежая сила. Что-то там происходило в глубине России, где прежде живали лишь Ленские и Ларины Татьяны. Теперь оттуда не стихотворцы томные стремились поближе к столичным журналам. Ехали решительные молодые люди, и ехали не за славой — за чем-то другим. И не университет один, не литературное поприще служили притягательной силой, а что-то другое... Здесь, в Петербурге, все взволнованней и чаще забилось чуткое сердце загадочной страны России. Трубникову чудилось в ночные бессонные часы, когда он сидел за книгой у слабого пламени догорающей свечи, что он явственно слышит в ночной тишине частые гулкие удары. Они звали его искать братьев своих, идти с братьями своими, а он не знал своего пути, он только догадывался, что будет в его жизни человек, который укажет путь. Одинокий, он искал кого-то единственного, а потом понял, что не прав. Все вокруг держались кучно. У кавказцев свое землячество, у малороссов — свое. Вот и сибиряки сколачивают землячество.
7
В 1906 году, в пятидесятилетнюю годовщину путешествия Семенова на Тянь-Шань, получил указом царя приставку к фамилии и стал Семеновым-Тян-Шанским.