— Нынче мы раньше съезжаем с дачи, — сказала Соня.
Где-то далеко тоже готовятся откочевать на зимовья, разбирают юрты, вьючат на верблюдов. Один маститый географ утверждал, что верблюды водятся только там, где растут пальмы, верблюды не могут жить без пальм... Как смешны бывают маленькие заблуждения великой науки описания земли...
Когда память его занялась верблюдами и пальмами, почтенным заблуждением, которое однажды опроверг Семенов, — Валиханов понял, что готов плутать в густой чаще досужих мыслей и не искать впереди просвета... Лишь бы ехать и ехать неведомо куда рядом с милой барышней в плоской шляпке, надвинутой на лоб. Это было из рук вон скверно — хуже не придумаешь. Ведь все решено и незачем откладывать.
— Софья Николаевна, — начал он в тоне напря-жейно-небрежном, — я нынче приехал попрощаться с вами...
Она быстро обернулась.
— Вы уезжаете?
— Да. То есть нет...
— Вы говорите неправду. Зачем?
«Надо бы вспомнить, — подумал он, — куда же девался тот камешек зеленый, „ешек-тас“, что был со мной в Кашгаре. Я не мог его выбросить, хотя и не верю в талисманы. Наверное, он в Омске остался, среди запрятанного в кунгурский сундук маскарадного одеяния Алимбая... Зря не прихватил я свой „ешек-тас“ в Петербург».
— Я приехал проститься с вами, Софья Николаевна, — упрямо повторил Валиханов. — Нет, я никуда не еду... Пока никуда не еду, а дальше видно будет. Однако бывать у вас боле не должен. Можете судить обо мне как угодно.
— Мой суд вас не коснется, — она говорила сухо, а глаза блестели. — Я всегда знала. Мне Григорий Николаевич объяснял, каковы ваши взгляды.
«Ну, Григорий, ну, друг...» Досаде не нашлось места. Потанин поступил, как считал нужным. На всем свете никто не понимал Валиханова лучше, чем Григорий. Его сейчас нет в Петербурге, он уехал в Рязанскую губернию, к родственнику по матери. Хотел поглядеть, какая она, Россия, и теперь пишет, что мужики открыто грозят бунтом, дядя и тетка в страхе, а двоюродные братья сочувствуют реформе. Судя по письмам Гришки, ему там некогда заниматься любимой ботаникой. Чокан весной засобирался вместе с Григорием, тоже хотел поглядеть, какова старая, уходящая крепостная Россия, но удержала мысль, что в опустевшем Петербурге можно будет поработать без помех.
Он и Соня ехали теперь молча. Впереди, меж деревьями, засинело. Они выехали на опушку. Над лугом, уставленным копнами, низко волоклась набухшая синяя туча.
— Скорее домой! — крикнула Соня, и он послал своего араба за ее игрушечной лошадкой.
А копны-то на лугу стояли как юрты на степной летовке.
В Петербурге Валиханова ждало письмо отца. Султан Чингис писал сыну, что его успехам радуется вся семья: «Пусть и впредь аллах благодетельствует нам».
Отец перечислял омских начальников. Все они тоже радовались успехам Чокана и слали ему приветы. Губернатор Гасфорт сказал султану Чингису о Чокане: «Дай бог ему здоровья, он продвинется далеко!» — и дал Чингису обед в Благородном собрании, собралось все высшее начальство, играла музыка...
Хорошие вести, приятные вести из Омска. Господи, сколько же у него там прибавится завистников!
А вот и вести про Мусабая. Говорят, будто в Петербурге он получил от его величества шесть тысяч рублей себе и шесть тысяч для Букаша. Чингис сомневается — так ли это? Ловок Мусабай, удесятерил шестьсот рублей, полученных через Чокана. Умножил ли он в той же пропорции петербургские успехи своего друга и покровителя?
«По возможности, если позволит тебе здоровье, постарайся исхлопотать нам титул потомственных дворян, то есть титул князей. Не упускай благоприятного времени, добивайся этого блага, оно полезно для тебя и твоего потомства».
В этих строках слышится Чокану недовольный отцовский голос. Быть казахом, казахским аристократом — значит тащить на себе весь груз национальных и сословных предрассудков. Боготворить умерших предков, почитать священными все их обычаи и предрассудки, укреплять их именем свою власть на земле, заботясь, чтобы потомство боготворило тебя, умершего, не упустившего при жизни добиться новых благ для своего рода.
Он, Чокан, уж неспособен к этому. Он занял свой ум и сердце иными заботами — и в нем давно угас инстинкт укрепления родовой власти. Но отец есть отец, и надо написать в Сырымбет, что лучше хлопотать оттуда через Омское областное управление и надо присоветовать насчет указов, о которых говорил граф Блудов.
Между прочим, любопытно, позовут ли его на рауты к графу Дмитрию Николаевичу в новом сезоне? И тщеславна ли эта нежданно залетевшая мысль? Ему ведь действительно хочется пойти далеко. Однако не той дорогой, которой шли потомки ногайского хана Юсупа.